На следующий день Анна оделась в женский наряд. Теперь она выглядела как обычная жительница Бордо – в белой полотняной рубахе с широкими, стянутыми на запястьях рукавами, в черном корсаже со шнуровкой и ярко-алой юбке с черной полосой по краю. Короткие волосы девушка спрятала под маленький, плотно облегающий голову чепчик с завязками под подбородком, который мило подчеркивал грациозную посадку ее головы, стройность точеной шеи. Анна отказалась от грубых деревянных сабо и обула изящные темно-малиновые башмачки с узкими носами и завязками, крест-накрест обвивающими лодыжки.
Когда она, румяная и смущенная, спустилась вниз, Филип лишь прищелкнул пальцами и одобрительно кивнул. Анна приняла это как знак высшего признания, к тому же глаза рыцаря говорили гораздо больше.
Потом они долго гуляли по городу, и Филип теперь мог без опаски взять Анну за руку или обнять за плечи.
По узкой каменной лестнице они спустились к реке. На рыже-зеленых волнах Гаронны покачивались длинные шеренги судов, мачты которых поднимались выше кровель домов. По широкой излучине реки сновало множество рыбачьих лодок. Вдоль набережной стеной стояли купеческие дома. В их чердачных окнах виднелись толстые балки с блоками, с помощью которых на верхние этажи поднимали товары, чтобы уберечь их от сырости и крыс, этого бича прибрежных кварталов.
Богато разодетые, важные купцы прохаживались среди тюков с товарами, пирамид бочек и мешков. По сходням бегали грузчики. Прямо на набережной шла бойкая торговля свежей и соленой рыбой, у причала толпились жены рыбаков; в ожидании возвращения кормильцев они вязали и оживленно болтали. Повсюду группами или в одиночку ходили моряки, загорелые, часто с серьгой в ухе, облаченные в широкие пестрые балахоны или суконные куртки до колен.
Горячий воздух казался густым, как рыбная похлебка, слышалась разноязычная речь, заключались сделки, зычно вопили зазывалы. Многочисленные витрины лавок вдоль набережной были завалены всевозможным товаром. Тут же вертелись и лоточники, предлагавшие товар вразнос, менялы перекладывали на своих ящиках стопки монет.
Анну и Филипа захватила и увлекла кипучая жизнь богатого торгового города. Они отведали прекрасную камбалу, которую жарили здесь же на углях и предлагали всем желающим. У Анны от всего этого изобилия разбегались глаза. Филип купил ей ручное зеркальце в позолоченной оправе, расшитый бисером мешочек с мускусом и резной гребешок из яшмы. Девушка радовалась подаркам, как ребенок, смеялась, целовала его в щеку.
Вновь наступило время полуденной сиесты, и улицы Бордо, как по мановению жезла чародея, опустели. Из зарешеченных окон, где царил сумрак, веяло прохладой. Порой оттуда доносился женский смех или слышалась грубая ругань. Птицы смолкли. Лишь калеки и уроды, покрытые язвами и рубцами, жались в скудной тени соборов и, завидев редких прохожих, ковыляли навстречу, клянча милостыню. Листья платанов бессильно повисли от зноя.
В этот час лишь в мастерских да кузницах не замирала работа. Здесь выплавляли знаменитую бордоскую сталь, а рядом ковали славные аквитанские клинки. В пещерной тьме кузниц в отсветах горнов мелькали полуголые тела в длинных, прожженных во многих местах передниках. Они казались существами из преисподней, орудовавшими тяжелыми молотами. Черные от копоти мальчишки-подручные трудились у мехов, раздувая пурпурные угли.
Вечер наступил неожиданно, словно чья-то рука одним махом прибрала дневное светило и осыпала небо пригоршнями звезд. Из-за зубчатых кровель города выплыла луна. Филип и Анна сидели во дворе своего жилища, а мадам Клодина, сложив руки на животе, неспешно рассказывала им о своей жизни. Она давно овдовела, но замуж не спешила. У нее было несколько акров сдаваемой в аренду земли и этот дом, так что претендентов на руку и сердце мадам Клодины хватало. Славная женщина говорила еще и еще, вовсе не задумываясь, слушают ли ее молодые люди или целуются в тени цветущей айвы.
На следующее утро звон колоколов и птичьи хоры вновь будили влюбленных. Анна распахнула одностворчатое окошко, восхищаясь сиянием нового дня, насыпала славке зерен. Впереди их ожидал долгий день, и лучше всего его провести в окрестностях Бордо.
Весь мир, казалось, пребывал в весеннем ликовании. В голубой лазури звенели жаворонки, зеленели тучные пастбища, извилистая дорога петляла вокруг холмов, покрытых виноградниками. В садах распускались ранние розы, у реки серебрились оливковые деревья. Среди заросших плющом обломков римских колонн прыгали козы и наигрывал на свирели пастух.
Виноградные лозы касались одежды и лиц Филипа и Анны, в вышине кружил ястреб. Анна болтала без умолку, и Филипу казалось, что за эти несколько дней она рассказала ему всю свою жизнь. Он словно наяву увидел ее сестру, красавицу Изабеллу, заметив про себя, что эта обожаемая Анной леди, по-видимому, весьма властная особа; и одноглазого оруженосца графа Уорвика, в походах нередко заменявшего девочке няньку, – порой, устав от ее причуд, он давал ей глотнуть неразбавленного вина из фляги, чтобы она угомонилась и уснула; и чопорных наставниц маленькой Анны, которых этот бесенок частенько доводил до слез; и даже уродливого карлика Ланселота – давнего шута Невилей, знавшего бездну сказаний и легенд, без чьей сказки маленькая Энни не могла уснуть.
О ее отце был особый разговор. Майсгрейв узнал не грозу Англии, всемогущего Делателя Королей, а нежного и заботливого отца, готового просидеть ночь напролет у изголовья прихворнувшей дочери, способного, отложив в сторону меч и дела государства, возиться с Анной, втолковывая ей азы правописания.
О себе Филип говорил скупо. Но Анне необходимо было знать о нем все, поэтому она беспрестанно тормошила его, засыпая вопросами. Постепенно у нее составилось представление об угрюмом, полном враждующих чужаков пограничном крае, о высоком замке на скале, о преданной дружине, нетерпеливом предвкушении схватки и пьянящей радости победы.
О да, таким Анна и представляла себе своего воина, столь же прохладного и отстраненного, как и его земля, и с тем большим удивлением глядела она на него, когда он помогал гиеньскому крестьянину поправить покосившуюся изгородь, щелкал для деревенских ребятишек пальцами орехи, влезал на дерево, чтобы вернуть в гнездо выпавшего птенца. И словно рушилась броня суровости и невозмутимости, его глаза становились мягкими, в улыбке появлялись беспечность и добродушие, которых она никогда прежде не замечала. Исчезла даже глубокая морщина между бровями – след пережитых невзгод.
К полудню они оказались на опушке леса у выложенного круглыми плоскими камешками источника – хрустальная струя, едва слышно звеня, сбегала в крохотный бассейн. Вода была ледяная, со сладковатым привкусом. Пологий склон холма пестрел полевыми цветами, и Анна долго бродила по нему, сплетая их в венок. Филип полулежал, облокотясь об упавший ствол, глядел на нее, задумчиво пожевывая травинку. Плыли многоярусные, похожие на замки облака, где-то далеко в деревне звонил надтреснутый колокол. Вокруг не было ни души, и весь мир будто принадлежал только им двоим.
