— Несчастный ребенок! Наконец — то ты будешь освобождена и отомщена! — разразилась бурей бледная от волнения и гнева Хатасу. — Не теряя ни минуты, я прикажу арестовать этих мерзавцев и судить их за преступления, истощившие даже терпение бессмертных!
Она хотела встать, но Тутмес, который постепенно бледнел по ходу рассказа Саргона, быстро наклонился и положил ей руку на плечо.
— Моя царица и сестра! Я всегда преклонялся перед твоей волей, признавая превосходство твоего ума. На этот раз, прежде чем принять окончательное решение, позволь мне сделать несколько замечаний. Не будет ли большой неосторожностью отдать во власть жрецов князя, принадлежащего к нашему дому? Эти гордые, жаждущие власти люди, конечно, не упустят случая овладеть огромным состоянием Хоремсеба и унизить род фараона, осудив на позорную смерть одного из его членов. Подумай и о том, что если скандал станет публичным, в народе распространится паника, народ повсюду будет видеть колдовство, а тайна, известная только Хоремсебу, сделается всеобщим достоянием. Ядовитые розы, случайно сохраненные родственниками жертв, могут превратиться в руках этих людей в опасное оружие. Наконец, в качестве последнего аргумента я прошу тебя обратить внимание на то, что Нефтиса, доносящая на князя (единственные чары которого заключаются, может быть, в его красоте), вполне могла наговорить на него. Покинутая и раздраженная любовница способна на все. Умоляю тебя, Хатасу, доверь мне следствие по этому делу. Я привезу тебе Нейту, уничтожу ядовитое растение и положу конец всей этой истории, без шума и не вмешивая в нее жрецов.
Царица внимательно выслушала соображения царевича. Идея судить самой в этом семейном деле, без вмешательства жрецов, очевидно, импонировала цельному и властному характеру.
— Но ты очень молод! — бросила она.
— Если ты боишься, что я недостаточно благоразумен и строг, то пошли со мной Сэмну, — умоляюще сказал Тутмес. — С ним и с несколькими верными людьми я отправлюсь в Мемфис. Мы произведем тайное расследование. Если Хоремсеб действительно виновен в том, что ему приписывают, если он заслуживает смерти — он умрет, но без шума. Честь нашего рода должна остаться чистой, незапятнанной, так как, что бы он ни сделал, в его жилах всё же течет наша кровь. Мы одни можем судить его, и ты одна можешь приговорить его к наказанию. Жрецам здесь нечего делать. Я же в точности исполню всякое твое приказание.
С растущей тревогой Саргон следил за разговором. Он не сомневался, что Тутмес хочет взять в свои руки это дело, чтобы скрыть свое сообщничество с Нефтисой. Царевич, достигнувший благодаря этим чарам нынешнего благополучного положения, никогда не отнесется с достаточной строгостью к Хоремсебу и, может быть, даст ему даже возможность бежать.
Саргон знал, что и сейчас на царевиче надето ожерелье, которое дала ему Нефтиса. Поэтому мысль, что презренный похититель Нейты, поправший все человеческое, избавится от позора и правосудия, приводила принца в бешенство.
— Царица, — хрипло произнес он. — Есть столь чудовищные преступления, что наказание должно быть пропорционально им. Решив рискнуть жизнью в этом опасном деле, я поклялся: если боги помогут мне, то я протащу этого колдуна и богохульника в цепях, опозоренного, по улицам Фив. Пусть его поступки падут на его голову! А ты, фараон Тутмес, не бери на себя суд, который быстро может оказаться слишком тяжелым для тебя. Ты, может быть, отступишь и смягчишься от действия аромата пурпурных роз и очарованных ожерелий, которые подчиняют душу и волю женщин.
От его тона и взгляда, которым Саргон сопровождал эти слова, кровь ударила в голову Тутмесу.
— Наглец! — закричал он вне себя. — Твоя ревность к Хоремсебу до такой степени ослепляет тебя, что ты осмеливаешься вмешиваться в разговор фараонов.
Затем, склонившись к Хатасу, с удивлением наблюдавшей за реакцией брата, он добавил с нажимом:
— Моя сестра и государыня! В знак своей благосклонности и доверия, которого я никогда не обманывал, поручи мне, как первому принцу крови, покончить с этим семейным делом.
Внимательно наблюдавший за ними Саргон понял намерения Тутмеса. Отравленный аромат ожерелья должен был дойти до царицы и подчинить ему независимую и энергичную волю Хатасу. Безумный гнев охватил Саргона. Одна мысль преследовала его: во что бы то ни стало уничтожить колдовство, которое стояло на пути его мести.
— Долой чары, которыми ты обеспечиваешь благосклонность царицы! Пусть она знает, почему ты покрываешь Хоремсеба и боишься процесса! — выкрикнул Саргон. — Пусть не говорят, что фараон Египта управляет страной не по своей воле, а подчиняясь колдовству чародея!
В бешенстве он бросился на Тутмеса и с такой силой сорвал с него ожерелье, что разбитые кольца и амулеты разлетелись по всей комнате, а царевич вскрикнул и зашатался.
— А! Шайка — предателей… — проговорила царица, побледнев и смерив брата испепеляющим взглядом. — Вы не уважали даже моей особы. Теперь я понимаю пурпурную розу.
В это мгновение Тутмес, с недоумением уставившийся на обломки ожерелья, казалось, пришел в себя.
— Ехидна, клеветник! Умри! — прорычал он, выхватив из — за пояса кинжал. И прежде чем Саргон, не ожидавший ничего подобного в присутствии царицы, успел даже подумать о защите, он обрушился на него, как тигр, и вонзил ему в грудь клинок. Хетт упал с диким криком.
— Телохранители, ко мне! — пронзительно закричала царица. Видя, что Тутмес заносит руку, чтобы нанести Саргону второй удар, она бросилась к нему и вырвала у брата оружие с такой силой и ловкостью, какую трудно было в ней предположить.
С пеной у рта, обезумев от гнева, Тутмес медленно выпрямился. Трудно предвидеть, что могло бы случиться, но в эту минуту, с силой отбросив портьеру, на пороге комнаты показался с оружием в руках Хнумготен в сопровождении воинов охраны. Увидев, что здесь произошло, начальник телохранителей сперва окаменел. Но, быстро овладев собой, он приказал солдатам занять все выходы, а сам со своими товарищами встал около царицы, ожидая ее приказаний.
Все еще с кинжалом в руке Хатасу стояла молча и неподвижно, как статуя. Расширенные, темные, пылавшие огнем глаза пронзали Тутмеса. Он трясся, как в лихорадке, и, будто опьянев, тяжело оперся на стол. Мужественная женщина ни на минуту не потеряла присутствия духа. Только тяжело вздымающаяся грудь и дрожащие губы выдавали бурю, бушевавшую в ней.
На несколько минут в комнате воцарилась ужасная тишина. Затем, бросив окровавленное оружие и сделав шаг к Тутмесу, она сказала глухим голосом:
