Заметив, что я разглядываю шляпу, он улыбнулся.
— Это чтобы врагам было проще отыскать меня в бою, — пояснил он весело, а затем наклонился ко мне и поцеловал в губы, обдав мое лицо своим теплым дыханием.
Я промерзла до костей, но от наваррца все так же веяло жаром, точно от раскаленной печки.
— Тетушка Екатерина, я и не представлял, как по вам соскучился!
— А я вижу, что ты, господин мой, ничуть не изменился. — Я позволила себе улыбнуться.
— Ну, я бы так не сказал. — Он выпятил подбородок. — Вот, глядите, что сотворили со мной Гиз и его Католическая лига. Раньше у меня в бороде не было ни единого седого волоса.
Голос его звучал легкомысленно, но под этим легкомысленным покровом скрывалась сталь.
— Что ж, — я улыбнулась, — стало быть, у нас найдется, что обсудить.
С этими словами я позволила наваррцу проводить меня в дом. Мы устроились в его личном кабинете, где я смогла вволю погреться у камина с кубком горячего вина. И только затем мы ринулись в бой. Я сразу заметила, что Генрих поднаторел в искусстве дипломатии; ни одно из моих предложений не побудило его сделать хоть крохотную уступку. Он держался так, словно ему и впрямь безразлично, сохранит ли он права на французский трон.
— Довольно! — Наконец я ударила кулаком по столу. — Мы сидим тут уже два с лишним часа, а разговор так и не сдвинулся с мертвой точки. Ты же знаешь, что я не могу арестовать Гиза. Он слишком влиятелен; его арест обратит против нас всех французских католиков.
— Гиз влиятелен только потому, что вы, оставляя его безнаказанным, позволяете ему набраться сил. — Генрих откинулся в кресле, и на губах его заиграла странная полуулыбка. — Что я получу, если соглашусь на ваши условия, кроме нескончаемой войны с Гизом, который явно вознамерился сжить меня со свету? — Он поднялся, чтобы подлить вина в кубок. — Притом же я подозреваю, что, если б вам удалось добиться настоящего мира, вы бы попросту не знали, куда себя деть. Что до меня, я сыт по горло распрями. Будь на то моя воля, я бы нипочем не стал затевать новую войну.
Глядя, как он возвращается в кресло, я подумала: не удивительно ли, что именно этот человек, который взойдет на трон, лишь когда у меня больше не останется сыновей, — именно он, быть может, и сумеет дать Франции все то, ради чего я боролась столько лет. Неужели Нострадамус был прав? Неужели я спасла Генриха только потому, что он, по сути, и есть мой подлинный наследник?
Настало время это выяснить. Мне предстояло разыграть последнюю фигуру.
— Тебе и не нужно воевать, — наконец сказала я. — Обратись в нашу веру, и это положит конец всем войнам. Гиз не сможет выступить против католического наследника. Твои братья по вере тебя простят. И в конце концов, ты получишь Францию.
— Неужели про вас все-таки говорят правду и религия на самом деле ничего для вас не значит, когда речь идет о короне? — Генрих засмеялся, но тут же усмешка его погасла. — Я уже ответил: нет. Я не стану менять веру. Если вам больше нечего сказать, то, боюсь, война неминуема.
Я отставила кубок на столик у камина и, поднявшись, неспешно отошла к окну. Ранние зимние сумерки опустились на мир, словно укрыв его черным плащом. Непроглядная ночь воцарялась в сердце моем, завладевала плотью, проникала в самые кости. Времени почти не осталось. Колебаться больше нельзя.
— А если я отдам тебе голову Гиза? — не оборачиваясь, спросила я. — Это тебя устроит?
Слышно было, как трещат, сгорая, смолистые сучья в камине. Я ждала, напрягшись всем телом. Потом услышала долгий вздох Генриха и лишь тогда оглянулась. На его нахмуренном лице плясали тени.
— Ты же знаешь, я на это способна. Мне случалось прибегать к этому и прежде.
Рот наваррца дернулся. Он поставил кубок на каминную полку, встал у камина, скрестив руки на груди и неотрывно глядя в огонь.
— Колиньи той ночью погиб ужасной смертью, — ровным голосом проговорил он. — Мои братья по вере умирали в невообразимых муках. Я думал, что тоже умру. Я слышал крики и видел, как сражались мои люди, когда за нами пришли приспешники Гиза. Если бы не Марго… — Генрих перевел взгляд на меня. — Он заслужил это. Он омылся в гугенотской крови.
Я не дрогнув встретила его задумчивый взгляд.
— Что ж, хорошо, — проговорил он тихо. — Я согласен. Если вы отдадите мне Гиза, я стану защищать вашего сына. И когда придет время, я стану защитником всей Франции — защитником, который неизменно стремится к миру и веротерпимости, независимо от того, какую веру избирают его подданные.
Я наконец-то позволила себе выдохнуть.
— В таком случае для всего мира мы должны оставаться врагами. Ты станешь готовиться к войне за моей спиной. Гиз узнает об этом и нанесет удар. Только не пытайся взять приступом Париж, силой захватить трон Генриха. Сделай то, о чем мы уговорились, и возвращайся в свои владения. Остальное предоставь мне.
Генрих смотрел мне в глаза. Тишина, стоявшая между нами, была пронизана воспоминаниями. Я увидела наваррца таким, каким он был на свадьбе моего сына Франциска, — настороженным мальчишкой с проницательными глазами; увидела тот день, когда он прибыл в Париж, чтобы взять в жены Марго, и я, обнимая его, ощутила его силу. Мне припомнилась кровавая ночь, когда Карл, навалившись на Генриха, приставил к его горлу кинжал; и тут же воображение нарисовало мне его облик в день побега — как он скачет по нашей истерзанной распрями земле, возвращаясь в свое горное королевство. Я увидела наваррца во всех его воплощениях — мальчиком, юношей, зрелым мужчиной; и теперь уже нисколько не сомневалась в том, что его, равно как и моя, судьба была предопределена свыше.
Мы воистину были половинками единого целого.
Я выслала Генриху подробные указания и уложила вещи, чтобы вернуться в Париж. За день до моего отъезда прибыл курьер со срочным донесением. Я распечатала его, прочла — и не смогла побороть мрачного удовлетворения. Хотя событие, о котором шла речь в письме, было само по себе чудовищно, произошло оно как нельзя кстати.
Мария Шотландская была казнена по приказу Елизаветы Тюдор. В завещании она передала свои спорные права на английский престол Испании; теперь Филипп мог выступить в роли мстителя за смерть Марии и обрушить священный огонь на королеву-еретичку.
А Гиз получил превосходный предлог объявить войну наваррцу.
Громада Лувра вздымалась из густого тумана; был полдень, но по фасаду горели факелы — пузыри призрачного сияния, лишь отчасти освещавшие мне дорогу через внутренний двор. Никакая свита не дожидалась меня после долгого отсутствия; один лишь Бираго двинулся мне навстречу, шаркая ногами и стуча палкой по булыжникам.
