История братьев фон Готтлибов была проста, как и все в этой жизни, только кажущееся нам сложным. Двинувшись как частные лица за китайским посольством князя Куракина десять лет назад, они пересекли вдоль почти всю Российскую империю. Все время своего вояжа братья вместе с посольскими поджидали знакомого им врача, до которого у них было неотложное дело и который, отстав от посольства, вот-вот должен был нагнать его. Так говорил им посольский казначей, выдавший врачу жалованье вперед и успокаивающий себя и других тем, что врач, конечно же, скоро объявится. Но врач так и не объявился. Зато братья попали в Китай и решили немного попутешествовать по сей загадочной стране, коли уж они в ней оказались. Однажды, совершая восхождение на Тибетское нагорье, на высоте более трех тысяч метров над уровнем моря братья набрели на буддийский монастырь, расположившийся на небольшом живописном плато. Лама разрешил им немного погостить в монастыре, а затем, по их просьбе, занялся их просветлением. Найдя, что у братьев слишком беспокойный и напряженный набор дхарм, лама стал учить их Четырем Благородным Истинам. После пяти лет дхармы у фёрстов из состояния волнения перешли в состояние благостного покоя, и братья вступили на тернистый путь просветления. Еще через три с половиной года монахи фон Готтлибы, познав Истину Освобождения и совершенно очистив свои дхармы от причин, побуждающих к страданию, вышли из монастыря, освобожденные духом и окрепшие телом, дабы нести истину и просветление в мир, в частности, в гессенские земли…
— Да, — кивнула племяннице Манефа Ильинична, герр Адольф мне все рассказал. Мы ведь уже долго здесь сидим, тебя поджидая, — добавила ода немного загадочным тоном, что не ускользнуло от внимания Серафимы. — Эх, жаль, что я не была на твоем салоне, — снова попеняла себе Манефа Ильинична и обернулась к Адольфу: — Адольф, ну что же вы?
— Извольте, — согласно кивнул старший из фон Готтлибов и стал пристально смотреть на фарфоровую чашку. Когда в его глазах зажглись красные светящиеся точки, чашка немного сдвинулась с места. Потом, скользнув по скатерти вершка два, чашка поднялась в воздух и, сделав над столом небольшой круг, мягко опустилась в самый центр пустого блюдца.
— Каково, а? — восхищенно промолвила тетка, поглядывая на племянницу. — Чудеса!
— Чудеса, — согласилась Серафима. Однако увиденное не произвело на нее ожидаемого Манефой Ильиничной эффекта.
— Что, тебе нездоровится? — с тревогой спросила мадам Локке.
— Да нет, все в порядке, — поспешила успокоить неугомонную тетушку Серафима.
— Вот и славно, — облегченно улыбнулась Манефа Ильинична. — А у нас радость: господа фон Готтлибы любезно согласились погостить у нас.
При этом тетушка хитро сощурилась и поспешила отвести взгляд. Похоже, сия троица действительно сидела в столовой уже порядочное время, и оставалось только догадываться, о чем они еще говорили до прихода Елагиной. И уж, конечно, Серафима не могла и предполагать, что разговор тетушки с братьями-фёрстами шел о ней, и тетушка, проникшись к братьям-монахам несказанной симпатией, поведала им о многолетних страданиях любимой племянницы по господину Факсу, который, «конечно, ее не стоит, но ведь надо же как-то помочь бедной девушке»?
Не знала Серафима Сергеевна, что помочь ей фон Готтлибы вызвались сами и весьма охотно, и против господина Факса составился заговор, осуществить коий предполагалось в ближайшее время…
Братья снова поднялись и вежливо поклонились.
— Ми приняйл приглашение Манефы Ильиничны, потому что у нас ф Казани есть кое-какой интерес, — сказал старший из фон Готтлибов. — И если ви не будете возражайт, ми…
— Да конечно же, я не буду возражать, — заверила их с неподдельной искренностью Серафима. — Оставайтесь у нас, я буду этому только рада! И живите, сколько вам угодно.
Она улыбнулась братьям.
Улыбка у нее была очень хорошая.
Всякий поступок имеет свое продолжение в будущем. Так гласит закон кармы. У русских сей закон звучит проще: от судьбы не уйдешь.
Альберт Карлович законов кармы не знал, а свою судьбу предпочитал строить собственными руками и головой. Однако признавал за небесами некое над собой главенство и достаточную предопределенность выбранного пути. Поэтому когда во время обеда за ним прислали городской экипаж и дворовую девку — «барышне нашей худо, уж как худо!» — Факс, не закончив обеда, собрал врачебный инструментарий в свой известный всему городу саквояж из свинячьей кожи и смиренно отправился к больной. Ехать оказалось недолго: экипаж пересек две улицы, спустился на Покровскую и, проехав с квартал, остановился у дома Елагиной.
— Стало быть, это Серафиме Сергеевне плохо? — спросил Факс девку, когда они высаживались из экипажа.
— Да, господин доктор, — ответила прислужница, запыхавшись, будто она не ехала вместе с Альбертом Карловичем в экипаже, а бежала следом, — худо чтой-то барышне нашей!
У ворот их встретила тетка Елагиной, вдова гарнизонного полковника Локке, умершего, что было известно всему городу, лет пятнадцать назад от подавления рыбной костью. Его не спасло ничего: ни хлопания по спине, от коих у иных повыскакивали бы не только посторонние, но и свои, личные кости; ни глотание густых каш, ни даже вдувание табачного дыма в известное отверстие посредством клистирной дудочки. Рассыпавшись в благодарностях, совершенно лишних и ненужных в сей час, Манефа Ильинична проводила доктора к племяннице. Серафима Сергеевна возлежала на постели с влажной тряпицею на лбу и тяжело дышала. Кажется, они были знакомы, но доктор Факс не мог припомнить, когда и при каких обстоятельствах состоялось это знакомство. Поздоровавшись, он присел на стул возле постели больной и взял ее за запястье, дабы определить пульсацию жил. Тотчас по телу больной побежали мурашки, что не было не замечено Альбертом Карловичем.
— У вас озноб? — озабоченно спросил он.
Он пришел. Он к ней пришел! Он совершенно рядом!
Кажется, он о чем-то спрашивает? Боже, как близко его лицо. И это его прикосновение!.. Оно совсем лишило ее сил.
Как он мил! Он опять касается ее. Он держит ее за руку…
Он уже совершенно чисто говорит по-русски, совсем не так, как тогда, на балу, десять лет назад. Или бал был вчера, а сегодня он пришел поблагодарить за танец, подаренный ею ему?
Господи, как кружится голова…
А что он спросил? Ведь надо же что-то отвечать…
— Вам холодно?
Он снова о чем-то спрашивает. Кажется, не холодно ли ей. Нет, ей не холодно. Ей… ей сладко…
