Наступило молчание. Анна Фавстовна стала размышлять и наконец сказала решительно:
— Хуже. Ей-Богу, хуже… этак тянуть. Боитеся, что барин за отцом пошлет среди ночи да бухнет. Боитеся также сами отца Григория допустить к нему, предупредивши… Как же тут? Надо порешить что-либо, и не мешкая.
И после нового молчания и раздумья женщина уже заговорила горячо и воодушевляясь.
— Вот моя правда и вышла. Сказывала я всегда, не троньте Алексея Аникитича. И грех, и беда… Ну, в грехи вы, вишь, бесстрашная, не верите. Так ради беды воздержались бы…
— Кто же мог этакое думать, — уныло говорила Сусанна, — что старая Кита переживет сына… Кто же мог ожидать, что Алеша в двадцать три года будет помирать… Конечно, и я виновата. Когда он зимой начал прихварывать, надо было нам обоим быть осторожнее… Мне его беречь следовало на все лады… Да и скоро как все потрафилось… Недель семь ли, шесть ли тому, еще, помните, верхом раз выезжал… А теперь вот совсем конец.
— Да конец ли? Враки немцевы, может…
— Конец, конец!..
— Немец говорит?
— Что мне Вениус! Я сама вижу. Всякий-то день разница… всякий-то день хуже… Уж теперь живой мертвец лежит, насилу говорить может.
И Сусанна, протянувшись ничком на ковре, скрестила перед собой руки и положила на них голову, скрывая лицо. Анна Фавстовна отошла и ушла к себе, зная, что когда ее красавица-барышня уляжется так, то лежит часами, как мертвая, не шевелится, но и не спит, а думает и думает…
«Надрывается, сокрушается о себе», — решила Угрюмова и не ошибалась. В эти часы вся жизнь Сусанны восставала и проходила в ее воображении…
«Барышня», как, звали ее все, и все при этом названии знали, что дело идет о Сусанне Юрьевне, была, конечно, главным лицом в Высоксе после барина. Всем было известно, что она из барина строгого, крутого, часто жестокого, «веревочки вьет».
Сусанна приходилась Аниките Ильичу, собственно, внучкой, но почему-то называлась племянницей или просто родственницей, которую, не зная как определить, стали считать племянницей.
У Ильи Михайловича Басман-Басанова еще до рождения сыновей была в доме сирота-племянница, которую он выдал замуж за дворянина Касаткина и с того дня никогда не видал. Сыновья тоже не знавали двоюродной сестры и знали только, что от этого брака у нее родился сын, который, будучи «чудным» мальчиком, стал еще более «чуден», когда вырос… Звали его Егором.
Когда братья Басановы были в Петербурге на службе, то узнали, что их племянник — хотя на три года старше их — пропал без вести. Он покинул родительский кров, чтобы идти искать, как объяснил он, по свету царевну красоту.
И Егор пропадал около пятнадцати лет. Когда он снова наведался к родителям, то был уже почти сорокалетним мужчиной. Где он мыкался и что делал, он не объяснил, но проговаривался, что долго жил за границей, в королевстве Польском.
Прожив с отцом и матерью около полугода, Егор простился со словами загадочными:
— Ну, теперь в последний раз… Вряд ли на этом свете увидимся. Зато вместо себя «Юрьевну» пришлю.
Через два года после вторичного исчезновения сына, Касаткины получили письмо, которое привез проездом через их губернский город и дослал им в деревню с нарочным какой-то петербургский важный барин. Егор Касаткин писал, что живет в Грузии и собирается умирать «саморучно» в будущем октябре месяце, так как жить наскучило, ибо никакой от жизни пользы не видит. При этом он просил родительского благословения в путь на тот свет и, кроме того, прибавлял кратко:
«Девочку свою я на ваше попечение вышлю. Помру я, ее без отца и матери злые люди заедят».
Действительно, ровно через полгода какая-то барыня, помещица Воронежской губернии, приехала к Касаткиным и привезла к ним чрезвычайно красивую девочку пяти-шести лет. Она объяснила, что ребенка ей передала богатая казачка войска Донского, а что сама она, эта казачка, получила девочку от какого-то капитана, который ее вывез и довез ей прямо из Грузинского царства.
Барыня повторила то, что ей сказать велели деду и бабке, то есть, что их сын застрелился, а девочка осталась одинехонька и круглая сирота.
Две бумаги, свидетельства о браке и рождении, привезенные и переданные Касаткиным, доказывали, что ребенок рожден от законного брака «Юрья» Касаткина с девицей… имени разобрать было нельзя… Выходило всякое… Выходило: «Амалия-Клара»… Равно можно было прочесть: «Амилохвара».
Сельский батюшка, позванный на совет и чтение документа, прочел: «А была хворая»… После этих неразборчивых слов стояло слово крупными литерами: «Чадиэ».
В метрике было сказано, что девочка наречена Сусанной.
Была ли это фамилия матери или иное что, конечно, никто понять не мог. Касаткиных удивило тоже, почему сын Егор был назван Юрьем.
Но главное было ясно… Было неопровержимо, что маленькая Сусанна дочь их сына и, стало быть, родная внучка. Этого было достаточно, чтобы старики, одинокие и добрые, печаловавшиеся постоянно на судьбу сына, приняли девочку в распростертые объятья.
Вскоре, конечно, старики уже обожали маленькую Сусанну и были в полном рабстве у красивой, прихотливой, своевольной, умной, но недоброй девочки. Старуха плакала от нее, и старик охал и горевал, какой нрав у их внучки… Но обожание и исполнение малейших желаний девочки шло своим чередом. Даже «отчество» уступили ей. Старикам хотелось, чтобы внучку звали Сусанной Егоровной. Но девочка обижалась, из себя выходила от этого величания и осталась «Юрьевной».
Так прошло, промелькнуло десять с лишком лет… Девочка стала девицей и замечательной красавицей. Все дивились ей, ее глазам, ее волосам, и все находили, что она не русская.
Неразобранные в документе слова, замысловатые, странные «Амалия-Клара» или «Амилохвара» и наконец «Чадиэ», если и не могли ничего объяснить, то во всяком случае заставляли не считать Сусанну, по матери, русской девицей.
Много и часто толкуя об этом обстоятельстве, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, старики Касаткины вместе с друзьями и соседями решили, что мать их внучки — полька, немка, грузинка или армянка.
Сама Сусанна помнила хорошо отца, помнила даже, как он лежит мертвый на диване, а она плачет и боится…
Матери она не помнила… Помнила однако, что прежде Кавказа, грузин и их языка она видела себя в другом краю с другими людьми, не такими черными, и слышала кругом себя другой язык, не грузинский. Понемногу выяснилось, что это была Польша… Сусанна, слыша польскую речь, вспоминала и узнавала слова, которые когда-то как будто хорошо знала и сама говорила.
