Класс госпожи Вазем был переходным к старшему, уже виртуозному танцу класса Иогансона. Впрочем, иногда Екатерина Оттовна заменяла немолодого болезненного шведа – как сейчас.
Маля очень любила Иогансона и скучала по нему. В его классе было вдохновение, он был не просто преподавателем, но и поэтом, вдохновенным артистом и творцом. Иогансон был мыслителем и наблюдателем, делал очень меткие замечания, которые помогали художественному развитию юных танцовщиц. Его искусство было благородно, потому что было просто, да и сам он был прост, потому что был искренен. Каждое движение педагога было полно смысла, выражало определенную мысль и настроение, и он старался передать их воспитанницам. И когда Екатерина Оттовна заменяла его, Маля не могла скрыть грусти и досады.
После урока госпожа Вазем остановила ее:
– Мадемуазель, у вас такое печальное лицо! Не случилось ли чего, господи помилуй, дома? Все ли здоровы?
– Все здоровы, – вздохнула Маля.
– А вы? Что это за синяки под глазами? Может быть, вы влюблены и не можете отыскать возможности для встречи с милым другом? Ах, эти стены терпеть не могут романов!
Серые холодноватые глаза Екатерины Оттовны искрились смехом. Маля тоже не могла сдержать улыбки. Они отлично понимали друг друга.
В самом деле, заводить романы в театральном училище было непросто. Мальчики и девочки, юноши и девушки содержались раздельно друг от друга. В бельэтаже помещались дортуары и классы воспитанниц и репетиционные залы, два больших и один маленький, откуда широкий коридор вел в школьный театр, находившийся в том же этаже. Оттуда шла небольшая лестница в верхний этаж, где были устроены дортуары и классы воспитанников, кабинет инспектора и репетиционные залы.
Между воспитанниками и воспитанницами строго запрещалось всякое общение, однако первая любовь расцветает в юных сердцах так же свободно, как травинки прорастают между камнями. Конечно, влюбленным нужно было приложить много хитростей и уловок, чтобы обменяться записочкой или улыбкой. Во время урока танцев и репетиций со всех сторон следили классные дамы, чтобы не допустить взгляда или движения. И все же в это единственное время встреч удавалось перекинуться словом и пококетничать.
Маля тоже вовсю играла глазами, подражая подругам, и Вася Рахманов, ее партнер, дрожал, когда встречался с ней глазами, а во время совместных репетиций краснел и бледнел так, что Маля с трудом удерживалась от смеха. Ей и в самом деле было смешно. Мужчины так просты, оказывается… Васька – совсем мальчишка. Алан Макферсон – тоже, хотя гораздо старше. Получается, все мужчины одинаковы. Они любят, когда женщины играют ими, словно куклами. То пригладят кукле волосы, оденут в хорошенькое платьице, посадят на игрушечный стульчик, а то бросят в угол и убегут во двор играть в «палочку-воровку». Кукла покорно валяется в углу, мечтая о том времени, когда воротится хозяйка. И вот она приходит, снова берет куклу на руки, нянчит, поправляет ленточки в ее косичках, берет с собой в постель… А сердечко бедной куклы – если у кукол, конечно, есть сердечки! – трепещет в страхе: ведь ее снова скоро бросят. Кукла не может уйти к другой хозяйке, не может сказать, как сердита. Но мужчины могут, однако не хотят, не говорят, все терпеливо переносят – жестокое кокетство, женские причуды. Почему? Потому что им нравится мучиться!
– Нет, дело не в романе, – пренебрежительно сказала Маля.
– А в чем же? – настаивала госпожа Вазем.
Мале очень хотелось повернуться и сбежать, но это было, конечно, невозможно. И точно так же невозможно было признаться в том, отчего у нее было вот уже который день дурное настроение, отчего она чувствовала себя усталой, а весь огромный, порой мучительный труд обучения казался мартышкиным трудом. В последнее время она сама себя не узнавала. Причем ей казалось, что нечто подобное испытывают и некоторые другие девушки, которые учились вместе с ней!
С малых лет они приучались к сцене, выступали в балетах и видели, как танцуют русские балерины. Чем старше и опытнее девушки становились, тем легче могли о них судить, видеть их достоинства и недостатки и составлять собственное мнение о том, кто танцует лучше, кто хуже и какой общий уровень столичного балета. И Мале казалось, что в последние годы – в то время, когда она была в училище, – балет на сцене Санкт-Петербургского театра начал увядать. Балерины старшего поколения – Мария Соколова, Мария Горшенкова, та же Екатерина Вазем, несмотря на их прекрасную технику, уже не могли служить примером для юных девушек.
Маля чувствовала, что ее страсть к балету начинала остывать. Ей не на что было жаловаться: педагоги ее хвалили, прочили ей блестящее будущее. Она уже получала отдельные маленькие роли, и это должно было бы ее подбодрить, но она не видела собственного пути. Иногда чудилось, что ее вели-вели по дороге, потом подвели к высокому забору и оставили стоять. Она говорит своим проводникам: «Но я хочу идти дальше!» А те отвечают ей: «Ты же видишь, мы стоим! Так и ты должна остановиться и топтаться вдоль этого забора».
Она понурилась, не зная, что ответить госпоже Вазем, а Екатерина Оттовна все ждала. Потом сказала:
– Я хотела поговорить с вами о ваших успехах. Знаете, Гринев вас очень выделяет среди воспитанниц. Еще когда вы появились в «Дон Кихоте», он предсказал вам успех!
И на лице педагога мелькнула ласковая улыбка.
Маля натянуто улыбнулась в ответ. Гринев был мужем Екатерины Оттовны и большим любителем балета. Он увлекал публику своим энтузиазмом и громкими возгласами, когда танцевала его жена: «Браво, Катька!» Его похвала, конечно, довольно много значила для Мали, когда она получила роль уже через год после того, как пришла в училище. Это и в самом деле был «Дон Кихот». Маля танцевала со старшей воспитанницей Андерсон. Несмотря на разницу в возрасте, девочки были одного роста. Они изображали двух марионеток, которых вел за нити огромный великан, как будто управляя ими. Девочки исполняли свой танец на пуантах, что было показателем немалого мастерства. Маля тогда не испытывала никакого страха, только счастье выступать на сцене. Но куда исчезло это ощущение счастья, неужели оно не вернется?
– Я все понимаю, – проговорила вдруг Екатерина Оттовна. – Со мной когда-то происходило то же самое. Я тебе расскажу. Некоторое время назад главным хореографом Большого театра, можно сказать, главой всего русского балета был француз Артур Сен-Леон. Он поставил балет «Конек-горбунок» на музыку Цезаря Пуни. Это была очень интересная постановка. А потом начались ее бесконечные повторения… Мы ставили новые и новые спектакли, мы танцевали, но мне казалось, что мы стоим у какого-то забора, через который должны перебраться, но не можем.
