Негр распахнул перед ними вторую дверь, и они очутились во втором patio, значительно больше первого и окруженном колоннадой из черно-белого камня.
Двор до половины залит был лунным светом; вторая половина, над которой растянута была тяжелая парусина, освещалась ацетиленовой лампой и двумя факелами, воткнутыми в щели между камнями стен. В одном углу помещалась группа музыкантов, а позади них полукругом восседали на стульях пять или шесть женщин, разукрашенных и в широчайших шароварах. Эти женщины тянули нараспев все одно и то же, на одной и той же ноте, а музыканты подле них раскачивались в такт собственной музыке. Лицом к этой группе и спиной к освещенной луной части двора сидела на циновках публика, в бурнусах и тяжелых плащах. Лица у женщин были тупые и неподвижные, ни один мускул на них не шевелился. Лишь изредка та или другим улыбалась и едва заметно кивала головой кому-нибудь из публики. Риккардо смотрел, разочарованный, на их раздавшиеся фигуры, на толстые, в белых чулках, лодыжки, горой вздымавшиеся груди и тяжелые бедра. Даже одеты они были безвкусно – слишком ярки были краски, слишком откровенно выставлялись прелести.
– Ничего хорошего пока не вижу, – сказал Сальваторе, зажигая папироску.
Почти все арабы курили. Видя, что Риккардо отказался от предложенной ему кузеном папиросы, один из них вынул изо рта свою трубку, заново набив, зажег ее и учтиво протянул Риккардо. Тот хотел было отказаться, но, взглянув на Сальваторе, понял, что этого делать не следует. Он взял трубку и затянулся. Трубка была с длинным деревянным чубуком, а сама глиняная, не больше желудя. Запах и вкус были приятные. Араб, улыбаясь, смотрел на него, и когда трубка опустела, снова набил ее и подал Риккардо, а для себя вытащил из складок своего бурнуса другую. Свой кожаный кисет он положил между собой и юношей, движением руки предлагая Риккардо черпать из него, сколько понадобится. Риккардо смотрел, как тает облачко дыма, ему казалось, что рассеивается оно не совсем, а тонкой пеленой носится между ним и музыкантами. Чувство истомы и общей слабости овладевало им. Возможно, что к листьям табака подмешано было немного опиума. Пелена дыма мало-помалу сгущалась, и получалось как бы тонкое, очень прозрачное покрывало, сквозь которое он прекрасно, с поразительной отчетливостью различал все детали.
Носовому пению и монотонной дроби барабана, казалось, никогда не будет конца. Но грубые и невыразительные лица женщин сейчас, когда он смотрел на них сквозь пелену дыма, приобретали в глазах Риккардо своеобразную трагическую красоту.
И арабы продолжали курить, глядя прямо перед собой, строгие и печальные. Многие из них часто вдыхали запах роз или гвоздик, которые держали в руках, или потягивали черный кофе. Но внимательные спокойные лица не улыбались и не выражали ни малейшего нетерпения.
– Когда же начнутся танцы? – собственный голос прозвучал для Риккардо как будто издалека, будто кто-то другой говорил его устами.
Пение вдруг оборвалось, и мальчик, весь в белом, заново наполнил чашки.
Риккардо отложил трубку и отпил кофе.
– Что это за штуку я курил? – спросил он Сальваторе.
– Пустяки… это киф… слабая замена гашиша. Гашиш для большинства арабов чересчур дорог, – небрежно ответил кузен.
Музыка возобновилась. Риккардо внимательно присмотрелся к инструментам: был тут странный, с одной струной инструмент, сделанный из черепахового щита, затем бамбуковая флейта и два барабана, которые собственно представляли собой глиняные глазированные кувшины – один из них был зеленый, другой синий, – у которых дно было выбито и отверстие затянуто кожей.
Но вот женщины задвигались, и одна из них встала, улыбаясь. Была в ней какая-то грубая красота: большие глаза, очень густо подведенные, правильные черты. Но как могла она танцевать при такой тучности? Впрочем, танцем это навряд ли можно было бы назвать. Танцевала не женщина, а тот излишек плоти у нее на груди, на бедрах, который поднимался и двигался, как волны морские. Иногда она поворачивалась спиной к публике или откидывалась назад, показывая обнаженные груди.
Сальваторе зевал и, наконец, не выдержал, направился к высокому арабу, стоявшему невдалеке. Действительно, тот оказался Али Хабибом, хозяином. Он учтиво, хотя и с видом превосходства, как показалось Риккардо, выслушал то, что говорил Сальваторе.
Потом сделал знак одному из музыкантов. Тот вышел. Сальваторе вернулся.
– Есть еще одна особенная танцовщица, за ней послали.
Танцевавшая женщина вернулась на свое место. Музыканты перешли на другой, более легкий мотив. Барабанная дробь участилась. По предложению молодого араба, Риккардо снова набил свою трубку, и снова тонкая дымка затянула все предметы.
– Вот! – взволнованно крикнул Сальваторе.
Впереди полукруга гурий, освещенная светом факелов, появилась женщина, с головы до ног завернутая в шелковое покрывало темно-красного цвета. Она медленно продвинулась на середину и вдруг быстрым движением стянула вокруг себя складки своего покрывала так, что отчетливо обрисовались все линии ее тела. Это было сделано так искусно, что кругом пошел шепот одобрения.
Лица арабов впервые оживились. Они нагнулись вперед, улыбаясь, смотрели на темно-красную фигуру и издавали восклицания восторга и удивления.
– Али Хабиб говорит, что она танцует иногда перед беем; в Константинополе получила изумруд от самого султана; объездила весь свет, – пояснил Сальваторе. – Я хотел бы, чтобы она задвигалась – стоит как мертвая.
Они ожидали, стараясь найти хотя бы признак жизни, напряженно вглядываясь.
Наконец! Закутанная в саван фигура затрепетала. Шевельнулась, нагнулась, заколыхалась, – сначала медленно, как трава при первой ласке предрассветного ветерка. Казалось, мумия медленно пробуждается к жизни. Казалось, даже ткань, которой она была одета, меняет оттенок: тусклый темно-красный на более яркий.
Риккардо смотрел, зачарованный. Она не танцевала в европейском смысле слова, но в каждой позе, в каждом движении ее гибкого тела было энергии и порыва не меньше, чем в вихре самой дикой тарантеллы. Музыка звучала громче. Ярко-красная ткань мерцала как пламя, колебалась, то казалась совсем прозрачной, то становилась плотной.
Возобновилась пляска плоти. Но теперь это была не инертная колыхающаяся масса, а человеческое тело, владеющее всеми мускулами и выражающее все оттенки страсти. Риккардо вспомнилась легкая зыбь, какая проходит по телу змеи, когда она медленно подвигается вперед. Вдруг – проблеск – края ткани разошлись. Сомкнулись. Снова разошлись и снова сомкнулись. Как губы, то раскрывающиеся, то сжимающиеся. Арабы вытянули шеи, нагнулись вперед. Покрывало снова раздвинулось и упало. Она стояла полунагая, от подбородка до бедер обнаженная. Риккардо почему-то обратил внимание на синюю жилку на одной груди и на сверкание бриллиантов широкого ожерелья на шее.
