Я отослала горничную и уже собиралась войти в дом, когда этот молодой тартюф, с обычной своей благостной миной, остановился, чтобы со мной поздороваться и сказать несколько любезных слов.
— Значит, мы не увидим вас сегодня у госпожи де Сент-Эрмьер, мадемуазель? — спросил он.— Я как раз иду к ней ужинать.
— Нет, сударь, меня там не будет,— ответила я,— зато я могу передать вам поклон от госпожи де (я назвала имя монахини), с которой только что рассталась; мы говорили о вас.
Мой холодный тон, вероятно, произвел на него впечатление: так мне, по крайней мере, показалось.
— Это очень любезно с ее стороны,— отозвался он,— я изредка посещаю ее в монастыре. Как она поживает?
— Хотя вы видели ее всего три часа назад (он покраснел при этих словах), вы не узнали бы ее, так она расстроена,— ответила я,— я ее оставила всю в слезах и доведенную до отчаяния безрассудным поведением одного господина, который несколько часов тому назад написал ей письмо. Она с отвращением вспоминает свои прежние встречи с ним, не хочет его больше видеть и просит передать, что все его попытки посетить ее будут тщетны, и поручила мне вернуть ему это письмо; вот оно,— заключила я, вынимая из кармана письмо, которое, непонятно каким образом, оказалось распечатанным. Должно быть, монахиня успела надломить печать, теперь же конверт окончательно разорвался, и аббат, вероятно, подумал, что мне известно содержание письма и что я знаю, как далеко он зашел в своем нарушении правил религии и нравственности и даже простой порядочности, ибо, судя по всему, речь шла не больше и не меньше, как о похищении из монастыря, а ведь только бесчестный человек мог сделать ей подобное предложение.
Он взял письмо дрожащей рукой. Прежде чем уйти, я сказала ему:
— Прощайте, сударь, можете меня не опасаться; обещаю сохранить все в тайне. Но бойтесь моей подруги, она решилась на самые отчаянные шаги, если ваши преследования не прекратятся.
Эту угрозу я придумала на свой страх и риск; монахиня мне таких поручений не давала, просто я считала своим долгом уберечь ее от нависшей над ней ужасной опасности, я была возмущена поведением аббата и хотела отбить у него охоту продолжать свои домогательства.
Мне это действительно удалось, он больше не появлялся в монастыре, и я спасла от него монахиню или, лучше сказать, ее добродетель, ибо она в иные минуты готова была отдать жизнь за то, чтобы увидеть его еще хоть раз; она и сама в этом призналась при наших последующих встречах.
Между тем, после многих внутренних борений, покаянных молитв и стенаний, ей удалось вернуть себе душевный покой; она постепенно вновь обрела вкус к монастырской жизни и стала примером благочестия и веры для всего монастыря.
Что касается аббата, то этот урок не пошел ему на пользу; как видно, он был слишком низок душой, чтобы исправиться. Монахиня впала в заблуждение; аббат же был развратником, лжецом в личине благочестия; бог, умеющий отличить слабость от злодейства, не даровал ему такой же милости, как ей, в чем вы убедитесь из дальнейшего, когда я дойду до одной из самых печальных страниц моей жизни.
На другой день я отправилась после обеда к госпоже де Сент-Эрмьер; она была у себя в молельне, в то время как в гостиной ее уже ждало несколько посетителей.
Спустя четверть часа она вышла к гостям, и еще издали, увидев меня, радостно крикнула, точно не в силах сдержать порыв восторга:
— Ах, наконец я вас вижу, дорогое дитя! Я как раз думала о вас, даже не могла углубиться в молитву. Скоро, скоро мы лишимся удовольствия видеть вас с нами, но вы только выиграете. Господа, нам предстоит очень скоро расстаться с ней; невеста Христова укроется от нас в стенах божьей обители!
— Как так, сударыня? — спросила я, стараясь улыбнуться и тем скрыть румянец, выступивший на моем лице при упоминании о божьей обители.
— А так, мадемуазель,— ответила она,— я только что получила письмо от маркизы (речь шла о моей матери) в ответ на мое: я писала ей, что она должна быть готова к уходу своей милой дочери в монастырь, ибо таковы ваши намерения. Она просит передать вам, что слишком нежно вас любит, чтобы противиться вашей воле; она и сама охотно променяла бы свою хлопотливую жизнь на монастырское уединение и не настолько уважает свет, чтобы удерживать вас в миру против вашего желания; она разрешает вам принять монашеский обет когда угодно. Это ее подлинные слова, и я советую вам немедля воспользоваться разрешением,— добавила она, протягивая мне письмо.
Вместо ответа я залилась слезами; то были слезы печали и отвращения, что было ясно видно по моему лицу.
— Что с вами? — спросила госпожа де Сент-Эрмьер.— Можно подумать, что вы опечалены этим письмом! Неужели я ошиблась в вас? Значит, мы все в заблуждении? Вы передумали?
— Зачем вы не посоветовались со мной, прежде чем писать моей матушке? — спросила я сквозь слезы.— Вы окончательно погубили меня в ее мнении, сударыня. Я вовсе не хочу идти в монастырь; это не угодно господу.
При моих словах госпожа де Сент-Эрмьер застыла на месте и даже побледнела от неожиданности. Друзья ее переглядывались и разводили руками.
— О, боже! Вы вовсе не хотите идти в монастырь? — воскликнула наконец вдова с горестным изумлением, как бы говорившим: «Что тут происходит? Ничего не понимаю».
И в самом деле, я расстроила затею этой дамы, назидательную для общества и весьма почетную для нее. Она направила меня на стезю благочестия, и теперь для завершения ее триумфа мне оставалось только принять постриг.
— Не тревожьтесь,— сказал с улыбкой умиления один из ее гостей,— я ждал этого; это последнее искушение лукавого. Я уверен, что завтра она на крыльях веры помчится в святое убежище; чтобы сподобиться столь блаженной участи, не жаль пройти через некоторые испытания.
— Нет, сударь, нет,— все еще плача, ответила я.— Это не искушение лукавого; мое решение твердо и окончательно.
— Если так, я искренне жалею вас, мадемуазель,— сказала госпожа де Сент-Эрмьер с холодностью, предвещавшей в будущем полный разрыв между нами; она тотчас встала и вышла в сад; остальные последовали за ней, я тоже. Но с этого момента обращение их со мной так изменилось, что я просто не узнавала их. Передо мной очутились совершенно другие люди; они были не те, и я была не та.
О моих душевных достоинствах больше не было и речи; от почтительного удивления перед моими добродетелями, от восторженных возгласов, восхвалявших столь явные милости, ниспосланные небом юной невесте Христовой, не осталось и воспоминания: я превратилась в самую заурядную провинциальную барышню, которая кое-что обещала, но не оправдала надежд, и я из всех преимуществ сохранила лишь одно, довольно сомнительное — миловидное личико, в котором ничто даже отдаленно не напоминало моей прежней красоты, утраченной мною в тот миг, как я отказалась стать монахиней; и никто об этом особенно не сожалел: на что нужна красота, если в ней нет ничего поучительного?
