– Я?.. – выдохнул Русанов. – Я… жестоко? Я любил ее, я всегда любил только ее! А она… Что было со мной, когда я вернулся в Милан и узнал, что она пропала! Северцев, наш попутчик, тоже ничего не понимал… А потом пришло то письмо. Она назначила мне встречу в каком-то отеле, больше похожем на дворец. Ну да, он же баснословно богат, этот Ле Буа!
– Она писала мне, что не могла забыть Ле Буа с тех пор, как познакомилась с ним на пароходе, где он изображал из себя русского ухаря-купца. Но старалась быть тебе верной женой, хотя была убеждена, что Шурка – его сын. Понимаешь, у Ле Буа между плечом и шеей есть родинка, приметная такая, черная, круглая…
У Русанова пересохло в горле.
Ощупью подвинул стул, тяжело сел.
Все. Лидия не лжет.
Родинка, Шуркина родинка…
– Поверил? – спросила Лидия участливо. – Видно, что поверил… Ну вот, Эвелина рассказывала, что ее томило какое-то предчувствие с тех пор, как у какого-то там молодого итальянца в вагоне из портпледа выпала карточная колода и у Эвелины на коленях оказался король пик. Она потом украдкой подсунула ту карту тебе – сама не могла объяснить своего побуждения, а вышло, что как бы напророчила тебе судьбу: появление соперника. Когда она с Северцевыми нечаянно застряла в Милане и все трое ужинали в ресторане, она увидела за соседним столиком Ле Буа. Он сидел и смотрел на нее, глаз не сводил. Но не подходил, боялся… Потом Северцев проводил ее в номер, но она вскоре вышла в фойе. Ле Буа ждал ее. И они поняли, что не могут жить друг без друга…
– Да-да, вот именно. Без меня она тоже не могла жить… И ты не могла… – ехидно хмыкнул Русанов. – И Олимпиада… Все это слова, слова, слова!
– Не слова, Костя, о нет, – вздохнула Лидия. – Я доказала тебе попыткой умереть, что это – не слова. А Олимпиада доказала тем, что жизнь отдала тебе и детям. Эвелина… Эвелина ради любимого мужчины отказалась от всего, что было ей дорого: от родины и от детей. Нет, это не слова!
– Значит, не так уж дети были ей дороги, если она ни разу не сделала попытки связаться с ними! – запальчиво выкрикнул Русанов.
Лидия резко выпрямилась и чуть не упала с кресла-качалки. Русанов попытался было поддержать ее, но она оттолкнула его руку.
– Позволь! Что значит – не делала попытки? Но ведь только на таком условии ты согласился молчать о вашем браке!
Русанов открыл было рот – что-то сказать, но словно подавился словами.
– Понимаю, – медленно, с презрением проговорила Лидия, глядя на него снизу вверх. – Ты так привык повторять себе придуманную ложь, оправдывая свой поступок, что и сам в нее поверил в конце концов. Но я-то знаю все от Эвелины… Знаю, на что ей пришлось пойти, потому что ты категорически отказался дать ей развод. С тобой она была обвенчана по православному обряду. Мы были Понизовские, наполовину польки и к тому же католички. Ради тебя Эвелина изменила веру, как я потом – ради Никиты. Имени Эвелина нет в православных святцах – ее окрестили Ольгой – по имени той святой, в день которой она крестилась. И в вашем свидетельстве о венчании записано – Константин и Ольга. Вам говорили перед алтарем: крещается раб Божий Константин рабе Божией Ольге. Об Эвелине нет и помину. Ничего особенного тут нет: например, все Юрии, все Игори, все Егоры в таких же свидетельствах записаны как Георгии. Ты ни за что не хотел давать развода – вы грешники, прелюбодеи, кричал ты им, и живите во грехе. Тогда Эвелина и Эжен решили вообще скрыть факт, что она была прежде замужем. Ей не понадобилось даже свидетельства о разводе, чтобы вновь обвенчаться – теперь по католическому обряду. Она использовала свои старые, польские метрики. Католичка Эвелина, католик Эжен… Все улажено! Ваши с ней венчальные бумаги так и лежат у тебя без всяких отметок о расторжении брака. К ним только прибавилось фальшивое свидетельство о смерти, которое было куплено Эженом за огромные деньги… Он был готов на все, только бы заполучить Эвелину. Она – на все, чтобы остаться с ним. И ты отомстил ей, ты воспользовался их зависимостью от тебя, ты потребовал, чтобы она дала клятву не видеться с детьми, иначе ты сообщишь в консисторию, что ее второй брак недействителен, и тогда ее сын Александр, француз, будет считаться незаконнорожденным.
– Послушай-ка, Лидия, – брезгливо оттопыривая губу, сказал Русанов. – Ты меня в чем-то упрекаешь, кажется? Я – обманутый, брошенный муж. Это было мое право – не давать развода. Это было мое право – оградить детей от общения с распутной матерью…
– Да ладно тебе! – отмахнулась Лидия с таким пренебрежительным выражением, что Русанов даже покачнулся. – Перестань корчить из себя страдальца! Хотя да, ты страдаешь, и я верю, что страдаешь искренне… Но ты сам виноват, сам загнал себя в эту ловчую яму. Ты ведь тоже распутный, не одна Эвелина! Ты теперь сам живешь во грехе! Ты ведешь жизнь развратника, ты, женатый человек, спишь с какой-то там актрисой, наверняка шляешься по борделям… Только не надо в этом кого-то упрекать, кроме себя! Дал бы Эвелине развод – и мог бы жениться на ком угодно. Все, ты был бы свободен жить, как хочешь. А теперь… – Лидия покачала головой с искренним отчаянием. – Господи, Костя, мне просто жаль тебя, честное слово! В угоду собственному уязвленному самолюбию, собственной ревности ты обрек свою жену на клятвопреступление перед престолом Господним, себя – на одиночество и ложь, а детей – на сиротский удел. Боже мой, да их-то за что ты лишил матери? Почему нельзя было поступить благородно, цивилизованно? Почему надо было лгать, что мать их умерла? Неужели ты думаешь, что они меньше любили бы тебя, если бы могли видеться с ней? Почему ты думаешь, что они покинули бы тебя?
Русанов молчал, бессмысленно водя пальцем по зеленому сукну письменного стола.
Все эти мысли, доводы он гнал от себя постоянно и, права Лидия, врал так часто, что даже себе начал врать и сам своей лжи верил. Но легко ей говорить… Если бы он дал Эвелине развод, она, с ее цепкостью, с ее хваткостью, забрала бы детей. Ну, кого-то одного – конечно, Шурку. А Шурку Русанов любил куда больше, чем Сашеньку. Он никогда этого не показывал. Он и сам не знал, почему так вышло. А учитывая новость, принесенную сегодня Лидией, это вообще патология какая-то: любить чужого ребенка больше своего родного, а вот поди ж ты…
Ради Шурки – ну, и ради Сашеньки, конечно, все равно она дочь его, он ни за что не согласен расстаться с ней! – ради них обоих он обрек себя, опять права Лидия, на жизнь без любви. Клара, бедная Клара… Сколько лет их «тайных» встреч, о которых известно всем, сколько лет мучений! Может быть, если бы он был свободен, он бы мог взглянуть на нее как на жену, а не как на любовницу… Или встретил бы другую женщину… В конце концов, у него могли родиться еще дети, кроме Сашеньки и Шурки…
