— Этой цитаты из древних греков вам достаточно? — спросил молодой граф.
— Вполне.
Рабан засмеялся и вновь принялся строгать свою палочку.
Шеридан закрыл глаза. Он думал о том, как ему выжить в Стамбуле, о неизбежных ночных кошмарах, о постоянном напряжении всех душевных сил, которых у него так мало осталось. Он вдруг вспомнил принцессу и подумал: как научиться воспринимать все свои страхи и ночные кошмары безразлично, не цепенея каждый раз в своих попытках противостоять им?
Мужество и верность… «Ты показал мне на деле, что такое мужество и верность», — писала Олимпия в своем прощальном письме.
Но Шеридан слишком часто испытывал страх, он не был храбрым человеком, хотя, конечно, обладал некоторой стойкостью. Ведь он удержался и не убил себя, не прибег к этому последнему средству освобождения, хотя очень хотел. Да и сейчас еще хочет этого. Его бесстрашное вмешательство в интриги при дворе султана тоже было своего рода самоубийством — медленным, более приятным, но в конце концов неизбежно заканчивающимся фатальным исходом. Шеридан это знал и потому признавался себе, что не является храбрецом. Он слишком боялся жизни.
«Только разумная стойкость является мужеством».
Шеридан не очень-то вникал в эти слова. Он не знал, что разумно, а что безумно. Он помнил только одно: он нужен Олимпии. Об этом свидетельствовало выражение ее лица той страшной ночью. Об этом говорило ее письмо.
— Рабан, — тихо сказал Шеридан, — я возвращаюсь.
— Назад? В Ориенс?
— Нет.
Рабан отбросил палку в сторону.
— Да вы, черт возьми, настоящий идиот. Неужели вы хотите броситься на поиски этой проклятой принцессы?
Шеридан снова начал интенсивно разрабатывать свою больную руку, не затрудняя себя ответом. Граф закатил глаза в негодовании.
— Господи помилуй, с чего же вы собираетесь начать эти поиски?
Шеридан искоса взглянул на него.
— Вы точно помните, что она ничего не говорила вам о том, куда направляется?
— Ни звука. Я уже рассказывал вам, что, узнав о низвержении монархии в Ориенсе, она села в угол и просидела там три дня с мрачным видом. Она не пыталась ухаживать за вами и ничего не говорила, а просто сидела, сжав руки, и смотрела на вас с таким выражением лица, как будто боялась, что вы сейчас исчезнете. Эта глупышка даже ничего не ела. А затем, когда вы начали уже приходить в себя, она вдруг заявила, что ей необходимо уехать. — Граф покачал темноволосой головой. — О женщины!
— Если я появлюсь в Англии, меня арестуют за долги.
— Правда? — В голосе Рабана звучал живой интерес. — А я думал, что вы богаты.
— Источником вашего оптимизма на этот счет была ваша алчность. Мой долг составляет полмиллиона фунтов. Чтобы уплатить его, мне нужно было бы получить от султана еще по крайней мере двадцать летних дворцов.
Рабан поднял с земли свою палочку и вновь принялся строгать ее.
— Вы слишком скромны. Но в Англии, я уверен, у нас с вами дела пойдут просто отлично.
— «У нас с вами»? — насмешливо переспросил Шеридан. Граф невинно улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
— Конечно. Неужели вы думаете, что я теперь смогу бросить вас?
— Не понимаю, почему бы вам действительно это не сделать.
— Решение парламента занесено в протокол 18 марта 1828 года, если не ошибаюсь. Я всегда путаю числа.
Шеридан нахмурился.
— Речь шла о строительстве железной дороги Бирмингем — Ливерпуль, как вы помните, старина.
— Что вы хотите сказать? — резко спросил Шеридан, и на его скулах заходили желваки.
— Только то, что не так давно я познакомился с некоей миссис Плам, которая оказалась очень разговорчивой дамой, особенно после того как изрядно выпила шампанского и клюнула на мои заигрывания. Очаровательная женщина! Одним словом, в парламент, по всей видимости, явились разгневанные коммерсанты, требующие, чтобы немедленно было открыто движение между этими двумя городами. Парламент пошел им навстречу. Прибыль, полученная от эксплуатации железной дороги за первые полгода, покрыла все ваши долги. Вся дорога принадлежит вам, мой друг, все до единой акции, черт возьми! Леди была просто вне себя от огорчения, доложу я вам. По-видимому, она восприняла это как личное оскорбление.
Шеридан сидел, застыв на месте, до его сознания все еще не доходил смысл услышанного. Железная дорога… долг… он теперь богат… но его это мало радует…
— Да, это действительно личное оскорбление для нее, — произнес он после долгой паузы, поморщившись.
Рабан откинулся на свернутый в рулон ковер и ухмыльнулся.
— Черт бы вас побрал! Вы же знали, что я обо всем этом понятия не имею! — воскликнул Шеридан.
Граф пожал плечами.
— Я крайне раздосадован тем, что наша поездка в Стамбул откладывается. Я действительно предпочел бы получить в качестве награды за свою верную службу хорошеньких танцовщиц. Наличные деньги — это так прозаично. Однако я не настолько плохо воспитан, чтобы настаивать на определенной форме вознаграждения. Я с благодарностью приму любую… — Граф с надеждой взглянул на Шеридана.
— Ублюдок, — проворчал Шеридан и улегся спать.
В Уисбиче шел дождь, теплый весенний дождь, от которого пузырилась серебристая поверхность реки, а венчики бледно-желтых нарциссов украсились тяжелыми прозрачными каплями. Шеридан стоял у запертых дверей дома. Дверного молотка не было, окна закрывали плотные ставни. Владелец соседнего особняка сказал, что здесь уже никто не живет.
Шеридан пошел прочь по грязной дороге. Он и не думал, что ощутит такую опустошенность, потерпев поражение. Оказывается, в душе он твердо верил, что Олимпия вернулась домой.
Правда, была еще надежда, что Мустафа разыщет ее в Риме или Рабан на Мадейре, — в этих местах, по мнению Шеридана, она, вероятнее всего, могла появиться. Однако сам он твердо верил, что найдет ее именно здесь. Шеридан не допускал другой мысли, а своих услужливых спутников отослал только для того, чтобы на время избавиться от их присутствия.
Шеридан даже ходил повидаться с Фишем Стовеллом, хотя ему было очень нелегко признаваться неразговорчивому старику в том, что он потерял Олимпию. Стоя в бедном опрятном домике Фиша на болотах и сжимая шляпу в руках, Шеридан спросил хозяина, приходила ли к нему Олимпия. Старик долго молча смотрел на гостя, а затем ответил, что не приходила.
Шеридан порылся в карманах и, достав губную гармошку, протянул ее охотнику.
— Оставь ее себе, — сказал Фиш.
Шеридану показалось, что в его словах прозвучало осуждение. Положив гармонику снова в карман, он ушел. Шеридан долго шагал по дороге, пролегавшей по насыпи среди болот. С двух сторон поднимался холодный туман.
