Принцесса Елена схватила руку Клодины.
– Простите меня, – сказала она и тихо заплакала.
– А теперь позовите Адальберта, – потребовала больная.
Он подошел, сел на край ее постели, и она ответила на его страстную мольбу о прощении горячим и безмолвным пожатием руки.
– Если бы я могла жить, чтобы утешить тебя, мой бедный друг! – прошептала она. – Я знаю, как тяжело отрекаться от чего-нибудь. Но они любят друг друга, а ты остаешься таким одиноким. Ах, если бы это было в моей власти, как бы ты был счастлив!
– Не говори так, – сказал он, – я буду несчастлив, если ты оставишь меня, моя Лизель.
– Скажи еще раз «моя Лизель», – попросила больная, взглянув на него, и в угасающих глазах ее снова вспыхнул огонь любви.
– Моя Лизель! – прошептал он дрожащим голосом.
– Ну иди, Адальберт, я хочу спать, я так устала. Поцелуй детей… Иди, – повторила она и задремала.
Клодина некоторое время наблюдала за ее спокойным сном. Лишь на минуту усталость смежила ей веки, лишь на минуту…
Она проснулась – герцогиня лежала со странным выражением покоя на лице. Клодина схватила ее руку и ужаснулась: рука была холодна.
– Элиза, Элиза! Открой глаза, проснись!
Герцогиня никого не слышала более.
Принцесса с рыданием опустилась на колени у изголовья кровати. Все пришли – герцог, доктор, фрейлина.
Было тихо, страшно тихо в роскошных покоях.
Потом все вышли, остались только герцог и Клодина.
Они сидели у постели умершей, а из окна доносился колокольный звон, возвещавший о том, что герцогиня заснула вечным сном. Оба самых дорогих для покойницы человека сидели у ее смертного ложа…
В саду Совиного дома цвел кустарник, и из черной весенней земли виднелись голубые, желтые и белые головки первых цветов.
Старый Гейнеман возился с розами, снимая с них солому и подвязывая к новым свежевыкрашенным подпоркам.
Солнце горячими лучами согревало старые развалины. Молодые зеленые листочки спешили развернуться…
Старик был сегодня вдвойне прилежен: он попросил на завтра отпуск, потому что собирался в Альтенштейн на свадьбу к внучке.
За чистыми блестящими стеклами виднелось лицо фрейлейн Линденмейер, которая разговаривала с маленькой Идой, укладывающей белье. Ида вернулась по просьбе Клодины, собиравшейся рано или поздно переехать в Нейгауз. Когда? Этого не знал никто. Барон все еще путешествовал, а его молодая жена носила глубокий траур по герцогине.
Сегодня она не понимала, что с ней происходит: с утра носилась по всему дому и ни на чем не могла сосредоточиться. Маленькое хозяйство брата было в идеальном порядке, но она еще раз проверила и расходную книгу, и небольшую домашнюю кассу. Все валилось у Клодины из рук: она не могла писать, не могла даже заставить себя играть на фортепиано, что обычно успокаивало ее и доставляло большое удовольствие. Наконец она решила, что лучше всего пойти погулять. Уже несколько дней она не видела Беаты и маленькой Леони… Может быть, Беата получила известие от Лотаря. Последнее его письмо было из Милана. Он и Клодина не переписывались – молодая женщина так захотела.
– Ведь мы можем потом все рассказать друг другу, – сказала она ему, – и это будет гораздо лучше, а как ты живешь, здоров ли и где находишься я буду знать от Беаты.
Поднявшись наверх, к Иоахиму, она простилась с ним.
– Куда ты? – спросил он.
– К Беате, Иоахим.
Он встал и с любовью посмотрел на нее.
– Скоро наступит время, когда ты совсем уйдешь, – грустно сказал он.
– Я кажусь себе изменницей при мысли, что оставлю вас.
– Моя дорогая, ты и представить себе не можешь, как я рад, зная, что ты счастлива наконец! Ты хочешь идти в Нейгауз одна?
– Я не боюсь, Иоахим.
Клодина шла быстрым шагом, легко и свободно, как будто сзади у нее выросли крылья.
Она смотрела на бегущий рядом ручей, собравший остаток снега, на мчавшиеся по небу облака, и веселье и сосредоточенность сменялись на ее лице. Охваченная каким-то странным настроением, она вдруг проговорила вполголоса: «А если он уже приехал?»
При входе в парк Нейгауза она остановилась: в ветвях липовой аллеи шумел ветер, дом был безмолвен.
На мгновение робость сковала ее. С бьющимся сердцем и раскрасневшимся лицом стояла она у столбов ворот, не решаясь войти в парк. Снова появилось предчувствие: «А что, если он здесь?»
Еще никто не видел ее – это хорошо! Клодина подумала, что ей следовало бы вернуться. Да, вернуться! И вдруг она отступила в сторону: по аллее мчался всадник. Девушка узнала его, несмотря на сгустившиеся сумерки, поняла, куда он едет, и невыразимое счастье охватило ее. Однако он ее не видел.
Но тут же послышалось тихое поскуливание: охотничья собака, бежавшая рядом с лошадью, узнала Клодину и кинулась к ней.
Лошадь тотчас же остановилась, всадник соскочил и заключил молодую женщину в объятия.
– Наконец-то! – сказал он. – Ты тут, спасибо!
Не в силах вымолвить ни слова, Клодина спрятала голову у него на груди. Когда они медленным шагом направились к дому, она наконец произнесла:
– Я почувствовала, что ты здесь. Когда ты приехал, Лотарь?
– Четверть часа назад, дорогая.
– Куда же ты ехал? – спросила она, и по лицу ее промелькнула лукавая улыбка, удивительно украшавшая ее.
– К тебе, Клодина, – просто ответил он.
Девушка улыбнулась ему.
– Теперь ты должен знать, Лотарь, что я всегда любила тебя. Благодарение Богу, что он направил твое сердце ко мне!
– Направил к тебе? – взволнованно повторил он. – Я полюбил тебя с того дня, как неожиданно встретил у герцогини-матери. Помнишь, ты пела «Фиалку» Моцарта?
– А потом «Если хочешь отдать мне свое сердце». О, помню ли я! Но, Лотарь, если ты уже тогда любил меня…
– Не спрашивай, Клодина, – остановил он ее. – Это мрачные годы, когда я страдал больше, чем могу выразить.
Она замолчала, крепче прижавшись к нему. Рядом с ней, с другой стороны, шла собака, а позади лошадь, которую Лотарь вел на поводу.
– Еще одно, – сказала она, взглянув в его взволнованное лицо. – Лотарь, если ты любил меня, то зачем делал мне больно своими колкостями, зачем унижал меня в моих собственных глазах, так что я приходила в отчаяние?
Он с улыбкой посмотрел на нее.
– Ах ты, глупышка! Потому, что сердце мое терзалось ревностью и страхом, потому что я страдал от любви к тебе, предвидел, что могло и должно было случиться. Я знал свет и его испорченность, знал, что клевета и низость нападут на тебя и втопчут в грязь. А ты, упрямый ребенок, делала почти невозможным охранять тебя, наконец, потому что ты не хотела меня понять… Но все это в прошлом. Теперь ты моя, и я могу защищать тебя, слава Богу!
