Рараху осталась совсем одна на всем белом свете. После похорон она решила оставить навсегда родную хижину под панданусовой кровлей, где умерли ее старики.
– Лоти, – шептала она (как дуновение легкого ветерка достигал моего слуха ее нежный голосок), – хочешь, милый, мы вместе поселимся в Папеэте? Так жили Руери с Таимахой и многие другие пары… И все они были счастливы. Ни губернатор, ни королева не возражали против этого. Ты у меня остался один-единственный на свете… Ты же знаешь, что некоторые люди из твоей страны становились таитянами и домой не возвращались – так им здесь нравилось…
Я прекрасно знал, как труднопреодолимы волшебные чары неги и беспечности – этого-то я и опасался…
Тем временем женщины, сторожившие покойника, одна за другой тихонько покинули хижину и ушли по тропинке в деревню. Стояла глубокая ночь…
– Пойдем в дом, – предложила Рараху.
Длинные босые ноги мертвеца торчали наружу из хижины; мы содрогнулись от ужаса и вошли. Только одна старуха, родственница усопшего, оставалась при нем. Она сидела на корточках и тихо разговаривала сама с собой. Старуха шепотом поздоровалась со мной и сказала:
– А парахи ое! Садись!
Я сел и поглядел на мертвое тело, освещенное дрожащим тусклым светом туземного светильника. Глаза и рот старика были приоткрыты; подбородок зарос седой щетиной, как бурый камень – лишайником. Длинные руки с синей татуировкой, сухие, как у мумии, вытянулись вдоль костлявого торса. На лице мертвеца явственно проступили характерные, ни на какие другие не похожие, черты полинезийской расы. Старик превратился в настоящего тупапаху…
Рараху, следуя за моим взглядом, тоже посмотрела на покойника и вздрогнула от ужаса. Бедняжка похолодела, но все-таки решила посидеть около человека, который в детстве немного о ней заботился. О старой Хуамаине она плакала искренне, но этот старик, ставший тупапаху, почти ничего для нее не делал – он просто «давал девочке расти»; с ним ее связывали чувства почтения и долга, но страшный труп внушал ей неизмеримый ужас…
Старая родственница Тахаапаиру уснула.
По деревьям и кровлям шумел проливной дождь: ветви хлопали и зловеще трещали. В джунглях бродили тупапаху; они окружили бедную хижину и сквозь решетчатые стены смотрели на тело того, чья душа нынче перешла к ним. Казалось, вот-вот протянутся к нам их бледные руки…
– Лоти, миленький, не уходи! – бормотала Рараху. – Останься! А то я не доживу до рассвета, умру от страха!..
Всю ночь я держал бедную малышку за руки, пока первые лучи солнца не проникли в хижину сквозь плетеные стены. Наконец она заснула, положив головку ко мне па плечо. Ее прелестное личико осунулось и погрустнело. Я тихонько отнес ее на циновку и на цыпочках вышел.
Я знал, тупапаху исчезают с первым солнечным лучом. Можно спокойно оставить Рараху одну…
ПЕРЕЕЗД
…Недалеко от дворца за королевскими садами на одном из самых зеленых и тенистых бульваров Папеэте стоял уединенный домик. Возле него росла рощица таких высоких кокосовых пальм, что рядом с ними домик казался игрушечным. На улицу выходила веранда, увитая цветущей ванилью. За домиком благоухал небольшой садик с зарослями мимоз, олеандров, гибискусов. Везде росли розовые барвинки, заглядывали в окна, даже проникали в комнаты. Целыми днями в этом райском уголке было прохладно и покойно.
Там мы поселились с Рараху через неделю после похорон ее отца, как она и мечтала.
МУА-ФАРЕ
12 июня 1872 года, погожим вечером (в Южном полушарии – зимним вечером) мы давали большой прием – муа-фаре (новоселье). Это была амурама – ужин с чаепитием. Мы пригласили множество гостей и наняли двух китайцев – мастеров печь имбирное печенье и огромные причудливые торты.
Среди гостей был мой названый братец Джон, являвшийся на местных празднествах таинственным красавцем, необъяснимым для таитянок: никак они не могли проторить тропку к его чистому неискушенному сердцу.
Кроме Джона могу назвать еще своего друга Пламкетта по прозвищу Ремуна; принца Туинвиру – младшего сына Помаре; двух приятелей с «Рендира» и, конечно, развеселую компанию фрейлин: Фаиману, Марамо, Рауери, Тараху, Эрере, Тауну и небезызвестную негритянку Тетуару…
Рараху, став хозяйкой дома, забыла свои детские обиды – как Людовик XII,[53] став королем, простил обиды, нанесенные герцогу Орлеанскому.
Приглашенные явились все. В одиннадцать часов вечера в нашем доме собрались молодые красавицы в муслиновых туниках и венках из цветов; они весело щебетали, пили чай, сиропы и пиво, поглощали с аппетитом пирожные и грызли сласти, пели химене.
Во времена приема случился инцидент, с точки зрения английского этикета весьма неприятный. В то утро мы принесли из Апире любимого кота Рараху и предусмотрительно заперли его в шкафу, чтобы он не путался под ногами. Неожиданно взъерошенное животное появилось на столе, отчаянно вопя и опрокидывая посуду.
Хозяйка, ничуть не смущаясь, нежно расцеловала буяна и отнесла обратно в шкаф. Инцидент был исчерпан. А через несколько дней Турири полностью освоился и стал образцовым городским котом.
Уже на этом лукулловом пиру[54] Рараху было не узнать. В новом платье – прекрасной муслиновой тапе со шлейфом – она выглядела знатной дамой. Малышка ловко и грациозно занимала гостей, иногда лишь путалась, смущалась, но очарования не теряла. Все меня поздравляли с такой подругой, даже женщины, а Фаимана первая. «Мерахи менахенехе! Какая красавица!» – слышалось со всех сторон. Джон немного грустил, но улыбался малышке ласково. Она сияла от счастья: вот она явилась в свет, и явилась блистательно; красавицы Папеэте приняли ее как равную. Даже в детских мечтах ничего подобного она не могла и вообразить.
Так, играючи, переступила она роковую черту. Скромная дикая былинка, выросшая на природе в лесу, она, как и многие ее соплеменницы, попала в нездоровую неестественную среду, зачахла там и завяла…
ПОКА ЕЩЕ МИРНЫЕ ДНИ
Мы спокойно проводили дни под сенью наших огромных кокосовых пальм.
Подняться с первыми лучами солнца, пройти через калитку в королевский сад и там долго-долго плескаться в ручье под мимозами – до чего же приятно свежим чистейшим таитянским утром…
Купаясь, мы обыкновенно лениво перебрасывались словами с девушками из дворца, и так до самого обеда. Рараху ела всегда очень мало. Как и в Апире, она довольствовалась несколькими вареными плодами хлебного дерева, да еще съедала несколько пирожных (их нам каждое утро приносили китайские торговцы).
