– Дьявольщина, Джеб! – проревел грубый голос за стенкой. – Ты навонял, как дристлявая корова!
Голова Гаса дернулась вперед, почти ударившись о лоб Клементины. Он хохотнул, и его теплое дыхание мягко защекотало ее шею.
– Я не возражаю, – прошептала Клементина. Мужское дыхание на ее горле заставляло девушку трепетать и напрягаться внутри все сильнее и сильнее, так что ей пришлось закусить губу, чтобы не застонать.
– Конечно же, возражаешь. Но тебе понравится, вот увидишь. Это намного лучше, чем то, к чему ты привыкла. – Его рука нежно, очень нежно, погладила тонкую шею и спустилась к плечам. – Первая ночь в нашем доме – именно тогда я и сделаю тебя моей.
* * * * *
– Положи-ка ему пятак между ушей, сынок, – скомандовала погонщица мулов. – И перестань лыбиться как осел, жующий кактус.
Гас Маккуин сжал губы в тонкую линию, но от смеха вокруг его глаз лучились морщинки, пока он пальцем извлекал монету из жилетного кармана. После чего не спеша подъехал на лошади к голове упряжки, наклонился и водрузил пятак между растопыренных ушей ведущего мула. Все шестнадцать мулов стояли серые и неподвижные как трупы, посреди степи Монтаны.
Молодая жена Гаса наблюдала за происходящим, устроившись на толстой доске в повозке рядом с погонщицей. Погонщица была женщиной, хотя определить это по её внешности было невозможно. Её лицо было таким же коричневым и обветренным, как кожа на седле. На ней красовались сапоги мужского размера и штаны, настолько затвердевшие, что трещали, когда она садилась. Остриженные волосы покрывала изношенная грубая шляпа, чей край спереди был заломлен и заколот гвоздем. Шляпы грязнее Клементина в жизни не видела.
Погонщица сняла непромокаемую пыльную накидку и засучила рукава домотканой рубашки. Ее руки походили на мужские: бугристые и толстые как сосновые бревна. Она стянула перчатки из оленьей кожи и поплевала на ладони размером с медвежьи лапы. После чего медленно вытащила тяжелый смотанный кнут из специального отверстия.
Энни-пятак утверждала, что подобных ей нет, поскольку она единственная женщина-погонщица мулов во всей Монтане.Ее повозка, сооруженная для тяжелых грузов и пересеченной местности, была доверху загромождена горным оборудованием, мебелью, связками буйволиных кож, издающих кислый запах, и пианино, следующим в единственный бордель Радужных Ключей – единственного города в округе Танец Дождя. Энни называла запряженных восьмерых мулов ребятками. Но гнала их по-мужски беспощадно, сыпля проклятиями и щелкая кнутом над головами животных.
Погонщица обеими руками сжала деревянную рукоять кнута, залитую свинцом. После чего переместила жевательный табак во рту с одной щеки в другую и усмехнулась Клементине.
– Ну, что, народ, готовы?
– Готов ли я? – фырнул Гас Маккуин. – Я так давно готов, что уже оброс мхом.
Внезапно рука погонщицы дернулась назад, а затем резко метнулась вперед. Двадцатипятифутовый кнут из сыромятной кожи развернулся и издал хлопок как фейерверк на «Четвертое июля»[1]. Монета закрутилась, все ускоряясь и ускоряясь, пока не замерцала словно капля дождя на солнце. Гас попытался схватить ее в воздухе, но промахнулся. Мулы стояли так же неподвижно. Ни один даже не шелохнулся.
– Вот поэтому-то, – произнесла погонщица, еще раз улыбнувшись и обнажив крупные коричневые зубы, – меня и прозвали Энни-пятак.
– Вот те на! А я-то думал, что это потому, что ты дешево берешь, – протянул Гас, а Клементина прикрыла рукой расплывающийся в улыбке рот.
– Дешевка – ха! – погонщица откинула голову назад и разразилась хохотом, похожим на ослиный рев. – Дешевка! – Она сплюнула табак и скрутила кнут. Телега накренилась, и Клементина схватилась за сиденье, чтобы не полететь головой вперед на камни, чертополох и жесткую степную траву. Гас направил свою лошадь трусить рядом с ними.
– Принеси мне мою монету, сынок, – потребовала Энни спустя несколько безмолвных минут.
– Это моя монета.
– Больше нет. Я по справедливости заслужила ее. К тому же, оставлять пятак там, где любая неискушенная душа может его найти, не шибко мудро. Заяц может проглотить его ненароком, приняв за чертополох, и будет мучиться коликами. Или какой индеец найдет монету да надерётся в стельку, а потом пойдет за скальпами охотиться. И помрем мы все как генерал Кастер[2]. Нет, по мне так ты в долгу перед людьми и животинами, и обязан вернуть мне мой пятак.
Клементина оглянулась на колдобины, усеивающие дорогу. Ветер развеивал облако пыли, поднимавшееся за ними. Ничто не выдавало место, куда приземлилась монетка.
Гас обиженно вздохнул и повернул лошадь. Он опустил шляпу почти на глаза, сунул ноги глубоко в стремена и укоротил поводья. Внезапно без всякой команды, как показалось Клементине, не заметившей понукания наездника, лошадь бросилась диким галопом назад по дороге.
Сидя в седле, Гас довольно сильно наклонился вбок. Его рука нырнула в высокую траву, задев пальцами землю. Выпрямившись, он тут же настолько сильно натянул повод для поворота, что лошадь встала на дыбы. Он, смеясь, поскакал обратно, догнал повозку и, не сбавляя хода, бросил погонщице монету. Энни поймала ее с лету, попробовала на зуб и засунула в карман своих кожаных штанов. Гас продолжил движение и вскоре исчез за пригорком, заросшим пыльной полынью.
Клементина, не отрываясь, наблюдала за мужем. Он скакал, полагаясь на зоркость, опыт и жалящие шпоры, и у нее дух захватывало от гордости за него. Ее мужчину. Ее ковбоя. Хотя ей не слишком понравилось, что он умчался, оставив ее в ужасной компании Энни. Клементина подозревала, что погонщица испытывает ее и, увы, на данный момент находила в ней кучу недостатков. «Нужно иметь выносливое сердце, чтобы приехать в эту страну и схлестнуться с ней на ее условиях», – как-то заявила Энни-пятак, явно подразумевая, что сердце Клементины не достаточно выносливо.
Обычно погонщица вела свою упряжку со спины левого мула. Но сегодня предпочла ехать рядом с Клементиной на сиденье, являющимся просто грубой доской, прибитой между высокими бортами повозки.
Клементина цеплялась за шершавый борт высотой в восемь футов[3] так отчаянно, что белели костяшки пальцев. Земля была усеяна рытвинами и изрезана колеями, поэтому телега переваливалась и кренилась вбок, как гребное судно при сильной качке. Теперь Клементина понимала, почему эти телеги называют костедробилками. И с каждой милей[4] ощущала, как в ее костях усиливаются неприятные ощущения.
Мили. Бессчетное количество миль за неделю, прошедшую с тех пор, как они сошли с парохода в Форт-Бентоне. Однообразные мили оливковой полыни и взъерошиваемой ветром травы. Но сегодня холмы, на расстоянии казавшиеся не более чем размытыми пятнами, внезапно приблизились к путникам. Это походило на океанские волны: степь вздымалась в горные хребты с желтыми соснами и обнажала овраги, топорщащиеся кустарниками и старыми неровными сугробами.
