Беспощадный сарказм этих слов, безусловно, испугал бы любую другую девушку, но не Фриду. Быстро поднявшись, она, с внезапно вспыхнувшим упрямством, воскликнула:
– Пастор Гаген – воплощенное смирение и мягкость и не способен несправедливо осудить кого-либо. Это было в первый и последний раз, что я услышала из его уст подобное бескомпромиссное суждение, и я знаю, что оно вырвалось у него лишь вследствие беспокойства за своих пострадавших земляков.
– Так, значит, он прав? – резко спросил Зандов.
– Не знаю, ведь я совершенно в стороне от всего. Но вы-то, мистер Зандов, находитесь в деловых отношениях с тем человеком и должны быть осведомлены.
Фрида не решилась докончить свою речь, так как чувствовала, что каждое дальнейшее слово могло быть принято за оскорбление. Зандов, по-видимому, так и воспринял сказанное. Его смягченный тон, которым он начал разговор, сменился обычным холодным и строгим, когда он ответил:
– Во всяком случае, мне чрезвычайно странно слышать, как в некоторых кругах грязнят репутацию большой фирмы. Вы, мисс Пальм, – еще почти дитя и, само собой разумеется, ничего не понимаете в подобных делах. Вы не можете знать, каким весом пользуется имя Дженкинса в коммерческом мире. Но те, кто делают себя распространителем подобной клеветы, должны были бы подумать об этом и поостеречься.
Замечание Зандова прозвучало довольно жестко, но вовсе не убедительно. Ведь никто еще не высказывал сомнения в силе и влиянии Дженкинса, но находили лишь, что это влияние зловредно. Фрида, конечно, не имела представления о том, какого рода деловые отношения связывали Дженкинса с домом Клиффордов, но уже одно то, что эти имена были поставлены рядом, глубоко испугало ее.
– Вы сердитесь на меня за неосторожно высказанные слова о вашем деловом друге, – тихо сказала она. – Я без всякой задней мысли лишь повторила то, что слышала, и то выражение пастора Гагена касалось лишь опасности, грозящей нашим переселенцам. Пастор ежедневно собственными глазами видит в Нью-Йорке горе и страдания подобных людей. Конечно, вы не можете знать всего – ведь интересы вашего торгового дома далеки от таких спекуляций.
– Ну, а откуда же вы можете так точно знать? – спросил Зандов с насмешкой.
Впрочем, прозвучала она несколько принужденно. Разговор становился Зандову неприятен, однако он не делал попыток покончить с ним; было в нем нечто, что, вопреки его воле, возбуждало и влекло к себе.
Фрида все более и более освобождалась от своей сдержанности, видимо, тема разговора чрезвычайно интересовала ее, и ее голос зазвучал глубоким волнением, когда она ответила:
– Я только раз, один-единственный раз видела картину такого бедствия, но она неизгладимо запечатлелась в моей памяти. Во время моего пребывания в Нью-Йорке нас посетила группа переселенцев. Это были немцы, за несколько лет перед тем направившиеся на Дальний Запад Америки и теперь возвратившиеся оттуда. Они слишком легкомысленно поверили разглагольствованиям бессовестных агентов и в результате оставили все, что имели, в лесах Запада – большую часть родных, которые погибли, не вынеся сурового климата, все свое состояние, свои надежды, здоровье – словом, все! И вот теперь они, желая возвратиться на родину, обратились за советом и помощью к тому самому немецкому священнику, который предостерегал их когда-то и которому они тогда – увы! – не поверили. Было страшно видеть полную надломленность и совершенное отчаяние этих еще недавно сильных и мужественных людей, слышать их жалобы! Я никогда не забуду этого.
Девушка, подавленная своими воспоминаниями, прикрыла глаза рукой.
Зандов не произнес ни слова; он отвернулся и лишь неотрывно смотрел в туман. Неподвижно, словно пораженный заклятием, слушал он все более страстные и горячие слова, срывавшиеся с юных уст:
– Да и на пароходе, наблюдая сотни переселенцев, я видела, сколько тревог и страха, сколько мечтаний и надежд везет он! Ведь почти никогда не бывает, чтобы счастье заставляло переселенцев покинуть свою родину! У большинства переселение является последней надеждой, крайней попыткой найти спасение здесь, в новой жизни за океаном. И подумать только, что все эти надежды разбиваются, что бедняки обречены на бесполезную борьбу с природой и бесплодный неустанный труд, что они должны погибнуть из-за того, что какой-то субъект хочет разбогатеть, из-за того, что есть люди, намеренно, вполне сознательно посылающие своих братьев на гибель, чтобы извлечь из этого барыши! Я никогда не сочла бы такое возможным, если бы не видела всего своими глазами, не слышала бы от тех, кто возвратился с мест своего переселения.
Фрида остановилась, с испугом заметив мертвенную бледность, покрывавшую лицо словно окаменевшего Зандова. Оно было по-прежнему точно выковано из стали, неподвижным и без малейшего выражения чувств, вся кровь будто отлила от этого лица, и его застывшее выражение производило жуткое впечатление. Зандов не заметил вопрошающего, озабоченного взгляда молодой девушки, только ее внезапное молчание привело его в себя. Он резко выпрямился, провел рукой по лицу и произнес:
– Вы смело заступаетесь за своих земляков, нужно отдать вам справедливость!
Его голос звучал глухо, сдавленно, как будто каждое слово стоило ему громадного напряжения.
– Это сделали бы и вы, если бы вам представилась возможность, – вполне искренне ответила ему Фрида. – Бесспорно, вы, используя весь свой авторитет и положение, выступили бы против подобных предприятий и, конечно, могли бы добиться значительно большего, нежели неизвестный священник, которому напряженная духовная деятельность оставляет очень мало свободного времени и на долю которого слишком часто выпадает утешать в горе и нужде и смягчать души членов своей собственной общины. Мистер Зандов, – и Фрида подошла к нему, охваченная внезапно вспыхнувшим доверием, – я, право, не желала оскорблять вас теми неосторожными словами. Слухи приписывают нехорошие планы Дженкинсу. Возможно, что люди не правы, что пастор Гаген был введен в заблуждение. Вы лично не верите этому, я вижу по вашему волнению, хотя вы и хотите скрыть его, а вы, конечно, лучше всех должны знать своего делового друга.
Действительно, Зандов был взволнован. Его рука так судорожно сдавила резную спинку скамьи, что казалось она вот-вот разломится под его пальцами. Да, он был так взволнован, что потребовалось несколько секунд, чтобы овладеть своим голосом.
– Наша беседа свелась к очень нерадостной теме, – отрывисто произнес он. – Но я никогда не поверил бы, что робкое, тихое дитя, едва поднимавшее глаза и открывавшее уста в течение целой недели пребывания в моем доме, может так страстно вспыхнуть, когда дело коснется защиты чужих интересов. Почему вы никогда не показали себя с этой стороны?
