— Я знаю, о чем речь,— сказала она,— мы переговорим прямо в карете, и я сейчас же вернусь. А вы, сударыня,— обратилась она к больной,— забудьте о том, что с вами случилось; успокойтесь и подумайте, чем мы можем вам помочь. Ваше положение не оставит равнодушным ни одного порядочного человека, всякому лестно быть полезным женщине, подобной вам.
Незнакомка ответила на ее слова только слезами умиления и сжала ее руку в своих руках.
— По правде говоря,— сказала она, когда госпожа Дарсир вышла,— в моем горе я познала и счастье; подумайте только, кто пришел мне на помощь! Не друзья, не свойственники, с кем я провела большую часть своей жизни, даже не дети; у меня они есть, мадемуазель, вся Франция об этом знает,— но они от меня бегут, они меня покинули. Я могла бы погибнуть самым жалким образом, имея такие огромные связи, если бы не вы мадемуазель, а ведь вы меня не знаете, ничем мне не обязаны, и все же именно вы, с сердечной отзывчивостью, со всем мыслимым очарованием заменили мне разом и друзей, и родственником, и детей; что было бы со мной без вашей приятельницы, с которой я тоже познакомилась в этой почтовой карете; что было бы со мной без этой славной девушки, которая прислуживала мне (позвольте упомянуть и ее, ибо усердие и преданность делают ее достойной чести стоять рядом с вами), и, наконец, что бы я делала без вашей квартирной хозяйки, которая никогда меня не знала, которая шла своей дорогой и вдруг сжалилась надо мной: вот те, что не дали мне умереть в нищете и безвестности, столь удивительной для человека моего звания. Что такое наша жизнь и как ничтожен свет!
— Бог мой,— сказала я, тронутая до глубины души ее словами — постарайтесь, сударыня, забыть, как вам и советовала госпожа Дарсир, все эти несчастья, я присоединяюсь к ее совету; доставьте нам удовольствие видеть вас спокойной; утешьте нас, ведь нам тяжело видеть ваше горе.
— Вы правы, довольно плакать,— сказала она,— нет бедствий и печалей, которые не отступили бы перед сердечной добротой. Давайте поговорим о вас, мадемуазель: где же ваша матушка, к которой вы приехали после столь долгой разлуки? Расскажите о ней. Вы еще не встретились? Или она в отъезде? Ах, мадемуазель, как она должна любить вас, как счастлива она, что имеет такую дочь! По воле небес у меня тоже есть дочь, но не мне на нее жаловаться, совсем напротив.
Последние слова она произнесла упавшим голосом.
— Ах, сударыня,— ответила я, тоже вздохнув,— вот вы говорите, что моя матушка должна меня любить. Увы, я не могу этим похвалиться. Хорошо еще, если она захочет увидеться со мной, хотя потеряла меня из виду уже почти двадцать лет. Но тут не обо мне речь, обо мне в другой раз. Теперь важнее всего вы. За вами плохо ходят, вам нужна сиделка, отправляясь домой, я скажу трактирщице чтобы она сегодня же приставила к вам сиделку.
Я ожидала, что она что-нибудь ответит на мое предложение, но она вдруг залилась слезами, а потом, вернувшись к моему рассказу, спросила задумчиво и с глубоким чувством:
— Так вы говорите, что на целых двадцать лет потеряли из виду свою мать? Невозможно слышать это без боли в сердце. Праведное небо, как должна казнить себя ваша мать! Не меньше, чем я! Ах, скажите, мадемуазель,— спросила она, не дав мне времени собраться с мыслями,— почему она покинула вас? Какая тому причина? Откройтесь мне, прошу вас.
— Причина та,— ответила я,— что мне не было еще и двух лет, когда она вторично вышла замуж, а спустя три месяца после свадьбы новый муж увез ее в Париж; там у нее родился сын, вытеснивший меня из ее сердца или, по крайней мере, из ее памяти, и с тех пор рядом с ней не было никого, кто напомнил бы ей обо мне; я за всю жизнь получила от нее всего три или четыре письма и до последнего времени жила у тетушки, которая меня приютила. Но вот уже четыре месяца, как тетушка моя умерла; я прожила у нее шесть или семь лет, не имея никаких сведений о матушке, хотя писала ей много раз, но без всякого результата; теперь я приехала в Париж, но узнала, что она уже два года как овдовела и не живет там, где я надеялась ее найти. Не живет она и у сына, который сейчас со своей женой-маркизой уехал в деревню; слуги тоже не знают, где находится его мать, хотя она приходила в его особняк несколько дней тому назад; так что я ума не приложу, как мне ее разыскать, все мои попытки бесплодны; вдобавок ко всему меня очень тревожит и удручает предчувствие, что с ней случилось что-то плохое; я слышала, что этот любимый сын, которому она целиком отдала свое сердце, недостоин ее нежности и относится к ней не так, как бы следовало. Ясно одно: она скрывается, прячется от людей; никто не знает, где она нашла убежище, но моей матери не пристало находиться в безвестности. Ведь так может поступить лишь человек бедный, не имеющий средств к жизни и потому не желающий, чтобы его видели в беде и унижении.
Я не могла удержаться от слез, рассказывая об этом; а у незнакомки, раньше все ревмя плакавшей, теперь вдруг высохли слезы. Она не сводила с меня глаз; в ее пристальном взгляде можно было прочесть тревогу и смятение; она с трудом, как мне показалось, переводила дух.
Я замолчала, а она продолжала пристально смотреть на меня. Выражение ее лица поразило меня. Я была смущена, мне передалось волнение, какое я читала в ее чертах; мы долго молча смотрели друг на друга, не понимая еще причины этого молчания, но уже смутно догадываясь о ней. Вдруг она срывающимся голосом задала мне еще один вопрос
— Мадемуазель,— сказала она,— мне кажется, я знаю вашу матушку. Где, скажите, пожалуйста, живет ее сын, куда вы ходили справляться о ней?
— На Королевской площади,— ответила я; голос у меня дрожал еще сильнее, чем у нее.
— Как его зовут? — спросила она едва слышно, жадно впившись в меня глазами.
— Его зовут маркиз де ...— ответила я, вся дрожа.
— О моя дорогая Тервир! — воскликнула она, кидаясь в мои объятия.
При этом имени я сразу поняла, что передо мной моя мать. Я так громко вскрикнула, что напугала госпожу Дарсир, как раз поднимавшуюся по лестнице после разговора с поверенным.
Не сообразив сразу, что может означать этот крик, тем более в таком подозрительном трактире, населенном бог знает какими людьми, она тоже отчаянно вскрикнула и стала звать на помощь.
На шум сбежались перепуганный трактирщик, его дочь и лакей госпожи Дарсир; все спрашивали, что случилось.
— Я ничего не знаю,— сказала она,— но следуйте за мной; только что послышался крик из комнаты больной дамы, где я оставила молодую особу, с которой приехала. На всякий случай пойдемте со мной.
Все вместе они вошли в комнату, где застали меня, безмолвную, ослабевшую, бледную, в каком-то оцепенении, плачущую от радости, удивления и горя.
