Через два года после приезда Альмы Исаак Беласко объединился с Такао для устройства питомника декоративных растений и цветов, мечтая сделать его лучшим в Калифорнии. Сначала предстояло приобрести несколько участков на имя Исаака, тем самым обходя закон 1913 года, запрещавший иссэй владеть недвижимостью в городах, земельными наделами и другой собственностью. Для Фукуды речь шла о единственной возможности, а для Беласко — о дальновидном вложении капитала, подобном многим другим, которые он делал в драматические годы Депрессии. Исаака никогда не интересовали колебания на фондовой бирже, он предпочитал вкладывать деньги в рабочие места. Мужчины заключили договор, подразумевая, что, когда Чарльз достигнет совершеннолетия и Фукуда смогут выкупить свою долю у Беласко по текущей цене, они передадут питомник Чарльзу и закроют товарищество. Старший сын Такао, родившийся в Соединенных Штатах, являлся американским гражданином. Это было джентльменское соглашение, скрепленное обыкновенным рукопожатием.
До садов семьи Беласко не доходило эхо клеветнической кампании против японцев, которых пропаганда обвиняла в незаконной конкуренции с американскими аграриями и рыбаками, в ненасытном сладострастии, опасном для белых женщин, и в подрыве общественных устоев своими азиатскими антихристианскими обычаями. Альма ничего не знала об этих предрассудках целых два года после приезда в Сан-Франциско, как вдруг однажды семья Фукуда превратилась в желтую угрозу. К тому времени они с Ичимеи были неразлучными друзьями.
Японская империя, внезапно атаковав Перл-Харбор в декабре 1941 года, уничтожила восемнадцать военных кораблей, оставив сальдо в две с половиной тысячи убитых и раненых, и меньше чем за сутки переменила изоляционистский менталитет американцев. Президент Рузвельт объявил Японии войну, а через несколько дней Гитлер и Муссолини, союзники Империи восходящего солнца, поступили так же в отношении США. Страна мобилизовалась для участия в войне, от которой уже восемнадцать месяцев истекала кровью Европа. На ужас, охвативший американцев после налета на Перл-Харбор, наложилась истерическая кампания в прессе, вопившей о неминуемом вторжении «желтых» на Тихоокеанское побережье. Так подпитывалась ненависть к азиатам, существовавшая уже более ста лет. Японцы, давно живущие в стране, их дети и внуки неожиданно попали под подозрение в шпионаже и содействии врагу. Вскоре начались облавы и задержания. Хватало обнаруженного на борту коротковолнового передатчика, единственного средства связи между рыбаками и землей, чтобы арестовать хозяина судна. Динамит, применяемый крестьянами для очистки посевных земель от деревьев и валунов, стал считаться доказательством терроризма. Конфисковать могли что угодно, от охотничьих дробовиков до кухонных ножей и рабочих инструментов; забирали бинокли, фотоаппараты, культовые статуэтки, церемониальные кимоно и документы на иностранных языках. Через два месяца Рузвельт подписал приказ об эвакуации в целях безопасности всех лиц японского происхождения с Западного побережья (Калифорния, Орегон, Вашингтон) — то есть оттуда, где азиатские войска могли начать вторжение, которого все так страшились. Военными зонами также были объявлены Аризона, Айдахо, Монтана, Невада и Юта. Армия получила три недели на обустройство новых мест проживания.
Однажды в марте Сан-Франциско проснулся весь заклеенный плакатами об эвакуации японского населения, значения которых Такао с Хейдеко не поняли, но Чарльз им разъяснил. Для начала им запрещено удаляться от места проживания дальше восьми километров без специального разрешения; они обязаны находиться дома после объявленного комендантского часа, с восьми вечера до шести утра. Власти принялись сносить дома и конфисковывать имущество, начались аресты влиятельных людей, которые могли бы подстрекнуть к измене, глав общин, директоров предприятий, учителей и духовных наставников — их увозили неизвестно куда, на пороге оставались перепуганная жена и дети. Японцам приходилось быстро, по бросовой цене распродавать имущество и закрывать торговые точки. Вскоре они обнаружили, что их банковские счета арестованы — это было разорение. Питомник Такао Фукуды и Исаака Беласко так и остался проектом.
В августе переместили больше ста двадцати тысяч мужчин, женщин и детей; стариков вытаскивали из больниц, младенцев — из приютов, душевнобольных — из лечебниц, чтобы разместить в концентрационных лагерях далеко внутри страны, а в городах оставались фантасмагорические кварталы с безлюдными улицами и пустыми домами, по которым бродили растерянные привидения и покинутые животные, прибывшие в Америку вместе с эмигрантами. Эта мера была применена, чтобы защитить Западное побережье, а также и японцев, которые могли бы стать жертвами ярости остального населения; то было временное решение, претворять его в жизнь следовало гуманными методами. Таков был официальный посыл, однако язык ненависти распространялся быстрее. «Гадюка всегда остается гадюкой, где бы она ни отложила свои яйца. Американский японец, рожденный от японских родителей, воспитанный по японским обычаям, живущий в перенесенной из Японии обстановке, неизбежно, за редчайшими исключениями, вырастает японцем, а не американцем. Все они враги». Достаточно было иметь прадеда, рожденного в Японии, чтобы попасть в число гадюк.
Как только Исаак Беласко узнал об эвакуации, он пришел к Такао предложить свою помощь и заверить, что этот отъезд — ненадолго: такое переселение противоречит конституции и нарушает принципы демократии. Японский компаньон ответствовал низким поклоном, он был глубоко тронут дружбой этого человека: в последние недели его семья терпела оскорбления, издевательства и насмешки со стороны белых американцев. Шиката га най — что поделаешь? — ответил Такао. Таков был девиз его народа в неблагоприятных обстоятельствах. После настойчивых уговоров Исаака японец попросил его об одном одолжении: чтобы хозяин Си-Клифф позволил ему зарыть в саду меч семьи Фукуда. Ему удалось спрятать меч от агентов, обыскивавших дом, но место было ненадежное. Меч воплощал отвагу его предков и кровь, пролитую за императора; Такао не мог подвергнуть реликвию какому-либо бесчестью.
В ту же ночь Фукуда, одетые в белые кимоно приверженцев Оомото, отправились в Си-Клифф; Исаак с Натаниэлем встретили их в черных костюмах, в ермолках, которые они надевали в тех редких случаях, когда ходили в синагогу. Ичимеи принес в накрытой платком корзине своего кота, чтобы ненадолго препоручить его заботам Альмы.
— Как его зовут? — спросила девочка.
— Неко. По-японски это значит «кот».
Лиллиан с дочерьми приготовила для Хейдеко и Мегуми чай в гостиной на первом этаже, а Альма, плохо понимая, что происходит, но чувствуя важность момента, кралась вслед за мужчинами в тени деревьев, обеими руками держа корзину с котом. Мужчины, освещая путь парафиновыми лампами, шли вниз по террасам сада, к площадке с видом на море, где была подготовлена яма. Впереди шествовал Такао, он нес меч, обернутый белым шелком; следом — Чарльз, он нес металлические ножны, когда-то сделанные по специальному заказу; дальше шли Джеймс и Ичимеи; Исаак и Натаниэль замыкали кортеж. Такао, даже не пытаясь скрыть слезы, несколько минут молился, потом точным движением вложил меч в ножны, которые держал его старший сын, и простерся на колени, лбом касаясь земли; в это время Чарльз и Джеймс опускали катану в яму, а Ичимеи горстями бросал землю. Они засыпали место захоронения и разровняли поверхность лопатами. «Завтра я посажу здесь белые хризантемы, чтобы отметить место», — хриплым от волнения голосом пообещал Исаак Беласко и помог Такао подняться.
Альма не осмелилась подбежать к Ичимеи, потому что догадалась, что существует веская причина, по которой присутствие женщин на такой церемонии недопустимо. Она дождалась, пока старшие вернутся в дом, и только потом схватила Ичимеи за руку и утащила в укромное место. Мальчик объяснил, что не придет в сад ни в следующую субботу, ни потом — в течение некоторого времени, быть может, нескольких недель или месяцев, и по телефону они тоже связаться не смогут. «Почему? Почему?» — допытывалась Альма и трясла Ичимеи, но у него не было ответа. Он даже не знал, почему и куда они должны уехать.
