— Наши корабли стояли у скалистого берега, — повествовал в тишине Геллон. — Мы же укрепились на выступающем над морем утесе, и хотя мы видели сверху свои драконы-мачты, но на нас наседали датчане, и мы не могли спуститься вниз, разве что на крыльях, как чайки. Но нет ничего невозможного для сыновей Одина, и у нескольких из нас были длинные веревки…
Мы решили спуститься по ним. Но даны наседали. И тогда Ролло показал, что он великий предводитель. У нас было много скота, какого мы добыли у саксов, и Ролло велел забить его и соорудить из ободранных туш зверей вал, скользкий и кровавый, по которому даны так и не смогли добраться до нас. Много мяса осталось тогда на берегу, но все мы спустились, и никто не попал в рабство. Правда, я навсегда запомнил, каково это висеть на ветру над морем, а еще, как тяжело плыть к кораблю в ледяной воде обремененным тяжестью доспехов.
Геллон поднес к губам рог, чтобы промочить горло, но так и застыл, глядя на Эмму. Ее глаза сияли ярче алмазных подвесок на обруче, полуоткрытые губы манили, как мякоть свежего плода.
— Так вот какова ты, рыжая Птичка из Гилария, — восхитился он. — Немудрено, что ты смогла превзойти даже такую соперницу, как Лебяжьебелая Снэфрад.
Эмму уже давно никто не называл так, а одно упоминание о прежней жене Ролло вызвало у нее дрожь. — Что тебе ведомо о Лебяжьебелой?
— Много чего. Она — прекрасный воин, но люди боятся ее. Даже Рено Луарский, с которым она живет, испытывает что-то похожее на страх перед этой женщиной.
— Рено Луарский?
— Да. В Нормандии он звался Рагнаром. Но после того, как его крестили в Туре, мы называем его по-франкски Рено. Правда, добавляем еще прозвище Жженый, ибо всю правую половину лица его покрывают шрамы от ожога.
И он стал рассказывать, как Рагнар-Рено захватил аббатство Флери и сделал в нем свою резиденцию. Но однажды, как рассказывают монахи, к нему явился ночью сам святой Бенуа. Он был разгневан теми оргиями, какие Рено устраивал в дермитории монастыря, и ударил язычника по щеке. С тех пор на лице Рено осталась эта отметина, как от ожога.
Эмма рассмеялась. Она могла бы рассказать этому Геллону, как на лице Рено-Рагнара появился ожег. Но слова застыли у нее на губах, когда луарский ярл добавил, что скоро Рено лично прибудет в Руан и она увидит след от огненной десницы у него на щеке.
Эмма резко повернулась к Ролло. Он не глядел на нее, молча вжал в столешницу кинжал.
— Скажи, что это неправда, Ру. Он лишь пожал плечами.
— Рагнар стал великим ярлом. И он согласен присоединиться к моему походу на франков.
Эмма вдруг ощутила, как все ее тело напряглось.
— Но ведь с ним придет и Снэфрид, Ролло опять пожал плечами.
— Возможно. Эмма резко встала.
— Ты не сделаешь этого, Ру! Рагнар всегда был предателем, а Снэфрид… Клянусь царицей небесной, я возненавижу тебя, если ты пойдешь на союз с нашими врагами.
Ролло резко вогнал лезвие кинжала в стол, сжал его рукоять.
— Я уже послал к нему людей. И не тебе приказывать мне, что делать.
Он говорил жестко.. Его глаза потемнели от гнева. Эмма видела это, но ей уже было все равно. Она даже не придала значения насмешливому интересу, с каким наблюдал за ними Геллон.
— Рагнар всегда был врагом. И ты просто глупец, что вновь вкладываешь руку в пасть этого волка. Хотя, может, ты просто истосковался по своей Белой Ведьме? Но, видит Бог, если ты не отменишь решения… Ничто не удержит меня в Нормандии. Лучше стать нищей бродягой, чем терпеть самодурство человека, который называет меня женой, а относится, как к последней шлюхе!
Геллон вдруг расхохотался. Ролло же медленно встал. Взял Эмму за руку. Она рванулась, но он крепко держал ее запястье. На лице его было то выражение, какое заставляло называть его Грозным Ру из Нормандии, а его пожатие само по себе было предупреждением: «Я могу сломать тебе руку, если ты не укротишься».
И Эмма вдруг испугалась. Ролло попросту вывел ее из зала. По пути он даже улыбался ей, но его глаза, когда он оглядывался на нее, были темнее ночи.
— Ты рыжая бестия!
Они были одни в пустом сводчатом переходе, и Ролло с силой прижал ее к стене. Она слабо охнула, ощутив резкую боль в пояснице, но Ролло даже не обратил на это внимание.
— Запомни, Птичка, что я скорее сам выгоню тебя вон, чем позволю делать из меня посмешище. Ты всего лишь моя жена, ничтожная женщина, и если ты еще хоть раз… Клянусь священной кровью Одина — порой я готов пожалеть, что променял на тебя Снэфрид.
Она вздрогнула, как от удара хлыстом. Сердце ее заныло столь сильно, что она даже не придала значения повторной боли в спине и внизу живота. Стояла дрожала, и испуг в ее глазах был равен гневу.
Релло наконец отпустил ее и вышел. Она стояла одна, глядя на отблески огня на тяжелой кладке свода. Он пожалел о Снэфрид.. Она всегда боялась, что рано или поздно такое может случиться. Где-то в глубине души Эмма понимала, что сама спровоцировала Ролло, что должна первой пойти на примирение. Но ее упрямая гордость все же брала верх над разумом.
Ролло идет на союз с ее заклятыми врагами — мужчиной, который издевался над ней, и женщиной, которая хотела ее убить. И он не понимает ее гнева, он унизил ее при всех, был груб, и… Она охнула, склонившись почти пополам от новой резкой боли, и поняла, что ее время пришло.
Первой ее мыслью было кинуться за Ролло, но она удержала себя. Помнила свою клятву Франкону и испытывала мстительное чувство. Она ничего не сообщит Ролло. Пока. Она крестит своего ребенка, и Ролло вынужден будет смириться. Это будет ее ответ на нанесенное сегодня оскорбление.
На лестнице раздались перезвоны струн. Появился паж Риульф с лирой. Замер, увидев скорчившуюся у стены Эмму.
— Госпожа…
Она заставила себя выпрямиться. Сказала как можно спокойнее:
— Вели приготовить носилки, Риульф. Я отправляюсь в аббатство Святого Мартина-за-мостом.
Носилки плавно покачивались на плечах сильных рабов. Сквозь задернутые занавески долетали звуки города — гомон голосов, плеск реки, цокот подков. Эмма полулежала в носилках и кусала до крови губы от приступов резкой боли. Порой даже стонала и с силой сжимала руку перепуганного Риульфа. Мальчик уже догадывался, в чем дело.
— Госпожа, мы Должны оповестить конунга. Вам не следовало сейчас уезжать.
Она только отрицательно замотала головой и с такой силой сжала руку мальчика, что он вскрикнул.
— Нет, Риульф, нет, — зашептала она, когда боль на минуту отпустила. — Ты доставишь меня к епископу Франкону, а затем вернешься и вызовешь Сезинанду. Но больше не смей говорить никому ни слова. Я приказываю — никому!
Она так спокойно вышла из носилок и прошла в покои Франкона, что никто ничего не заподозрил. Франкон встал от стола, где он трапезничал в компании Гунхарда, удивленно взглянул на Эмму, вытирая блестевшие жирные губы.
