— Джим? — спросил он, приблизившись к нему. — Ради святых угодников, какого черта ты…
Джим сверкнул глазами, при этом на его худом лице появилось зловещее выражение. Дэнни еще никогда не видел его таким. Он замер, глядя на него так, будто перед ним открылось видение. Доктор, встревоженный, также поднялся из-за стола.
— Это она все натворила, — шепотом, со свистом выдохнул Джим, и в его тихом вибрирующем голосе послышалась ярость. — Она убила нашего малыша!
— Джим, нет! Это был несчастный случай! — воскликнул Дэнни, но глаза брата сузились.
— Не было никакого несчастного случая! — вспыхнул он. — Это дело рук Брайони! Все из-за ее проклятого темперамента, ее гордости! Если бы она позволила тебе отвезти ее в город вместо того, чтобы нестись как сумасшедшая, ничего бы этого не случилось!
Руки его сжались в кулаки, и глаза засветились такой убийственной яростью, что Дэнни отступил на шаг назад. А Джим мрачно продолжал:
— Именно она убила нашего ребенка. Этот ее проклятый дух независимости слишком часто выходил из-под контроля. Я предупреждал ее, старался предохранить ее, защитить их обоих, но она не прислушалась!
Его голос гневно гремел в тихой приемной, затем странно переменился и зазвучал мягко, но с металлическим оттенком.
— Я никогда не прощу ее, — пробормотал он.
Казалось, его лицо превратилось в маску из гранита. Он натянул свое сомбреро до самых глаз.
— Мне надо выпить, — резко бросил он и большими шагами направился к выходу.
— Но, сынок, скоро твоя жена придет в себя! — в смятении окликнул его Уэбстер. — Подожди и поговори с ней. Забери ее домой. У тебя переменится настроение, когда ты сядешь с маленькой леди и…
Его голос затих, когда из соседней комнаты донесся тихий стон. Когда доктор говорил, Брайони уже просыпалась. Джим Логан на минуту задержался, не отпуская ручки двери. Он прислушивался к нежному, полному боли голосу. Затем его тело напряглось, он с силой нажал на ручку. Дверь широко распахнулась, и он вышел, не оглянувшись.
Дэнни и врач в изумлении смотрели друг на друга, пока на лестнице был слышен топот сапог Джима. В последовавшей за этим тишине они оба услышали, как в смежной комнате повторился тихий стон. Дэнни облизнул пересохшие губы.
— Я… верну его, — сказал он через минуту, хотя в тоне его голоса не было убежденности. — Я объясню ему ситуацию. А вы тем временем позаботьтесь о ней, док. Скажите ей… скажите ей… черт, я сам не знаю, что ей сказать. Просто скажите, что мы очень скоро придем, чтобы забрать ее домой.
И, не дожидаясь ответа, он исчез, и его сапоги затопали по лестнице точно так же, как за минуту до того топали сапоги его старшего брата.
Доктор устало потер лоб. Он обернулся в сторону комнаты для больных, размышляя о прелестной девушке, которая лежала там. Ну что он может ей сказать?
Он глубоко вздохнул и открыл дверь. На ходу его лицо приняло профессиональное выражение, скрывавшее от всего мира жалость и соболезнование, от которых у него щемило сердце. Он надеялся, что сумеет быть достаточно сильным и волевым, чтобы скрыть правду от Брайони Логан. У него закрадывалось мрачное подозрение, что ее ожидает худшая мука, нежели потеря ребенка. Ему очень хотелось, чтобы он оказался неправ. Он надеялся, что Джим Логан скоро успокоится и сменит на милость свой гнев, увидев его бесполезность. Но, вспоминая жесткое, безжалостное выражение глаз стрелка, доктор с сомнением покачал головой.
С тяжелым сердцем вошел в палату Сэм Уэбстер. Он сердечно обратился к девушке, которая лежала на койке посреди белоснежных простыней и огромными, широко открытыми печальными глазами смотрела на него.
— Ну, ну, миссис Логан, беспокоиться нам абсолютно не о чем, все будет хорошо, да, именно хорошо.
Слова застревали в горле доктора, как едкая пыль.
Через открытое окно палаты до Брайони доносились приглушенные крики пастухов, возвращавшихся с лугов и исчезавших в амбарах и бараках. Занятые мыслями о вечерней трапезе, они обменивались шутками, пели и ругались, ничего не ведая о женщине, тихо лежавшей на койке в мезонине дома на ранчо и глазами следившей за вибрирующей красотой заката.
Слышались пронзительные крики ястребов, круживших в кроваво-красном небе. Оранжево-огненный солнечный шар медленно заходил за горизонт, и малиновая полоса на небесах постепенно приобретала все более мягкие оттенки. В бледно-лиловое небо вздымались ленты оранжевого, фиолетового и розово-лилового цвета. Внизу в закатном свете золотом переливалась сухая прерия. Она простиралась во все стороны, куда хватал глаз, вспыхивающая, сверкающая, живая, отражающая световую гамму небесной панорамы. На линии горизонта золотистый цвет смешивался с бледно-лиловым, переходя в бледно-розовый и, наконец, в тень, казавшуюся нереальной, мягкой и чудесной, наподобие зари или радуги.
Прерия всегда жила своей отстраненной жизнью. Если великолепный солнечный закат длился долгие бесценные мгновения, а затем в агонии умирания уступал место сумеркам, то прерия, это безбрежное золотистое море, оставалась вечно. По мере затухания закатного сияния она теряла свой блеск, и можно было невооруженным глазом видеть, как она темнеет и готовится к ночи, но все равно она простиралась вдаль с той не ограниченной временем силой и надежностью, которой всегда отличалась и вечно будет отличаться матушка-земля, земля-кормилица.
Брайони не могла оторвать глаз от этой картины, пока тонкие пастели закатного неба не превратились в мягкие серо-лиловые сумерки. Вечерний бриз зашелестел голубыми занавесками на открытом окне и принес прохладу в темнеющую комнату. По стенам поползли тени. Где-то в тиши дома скрипнула половица. Неожиданный порыв ветра надул занавески парусом, и они заколыхались прямо в комнате. Брайони почувствовала озноб. Она отвернулась от сумеречного неба и не смогла сдержать слез, ручьем покатившихся по ее бледным щекам.
Она была дома уже около двух часов. За это время ее потревожили лишь единожды. Росита потихоньку зашла к ней справиться, не нужно ли чего-нибудь: чаю, подушку или еще что-то. Брайони отрицательно качнула головой, из-за тоски и слабости не в силах даже ответить, и полненькая домработница проворно удалилась, печально понурив голову.
Брайони крепко зажмурила глаза. Она хорошо знала, что, стоит ей начать плакать, уже ничто не остановит потока слез. Поэтому девушка жестоко боролась с подступающими рыданиями.
Она лежала в огромной постели с периной, пухлыми подушками и шелковистыми одеялами, и никак не могла понять, почему нет Джима. На сердце у нее было тяжело. Она думала о потерянном ребенке, и боль сотрясала ее тело. Она думала о муже, который был так леденяще холоден и молчалив, когда они возвращались домой в этом ужасном фургоне, и тихо скорбела из-за боли и тоски, отражавшихся в его глазах.
