свинью. И вслед за ними весь мир не замечал Тошкиного несчастья. Никто из еловских не осмеливался разглядеть, что за лаской и добротой свекра кроется иное.
– Отец, надобно нам поговорить, – однажды не вытерпел Тошка посреди зимнего леса.
Они с отцом рубили валежник и взмокли от работы, перебрасывались шутками, даже вопреки обыкновению не поссорились ни разу. Сейчас казалось возможным сказать то, что наболело.
– Слушаю тебя, сын. Хоть передохнем чуток. – Георгий распрямился, вытер пот с лица. Он размашисто воткнул топор в ствол, тот аж закачался от ядреной силы мужицкой. А Тошка отчего-то представил острое лезвие в своей спине.
– Ты с Таськой… с женой моей не… – Тошка запнулся.
– Что?
– Она… ты можешь… А то люди… – Язык запутался в словах.
– У тебя рот не заячий, ладный, а отчего говоришь так криво?
– Ты бы с Таськой поменьше знался. Подальше от нее бы…
– Ты о чем, Тошка? Не понял намека.
– Вы часто вдвоем с женкой моей.
– Ах вот ты о чем! Ну сын! – Георгий прошелся туда-сюда, обдумывая только что сказанное.
Тошка замер.
Георгий, вопреки его ожиданиям, не пришел в ярость. Однако и оправдываться не стал – взял в руки топор и продолжил работу. Больше ни слова не услышал сын в тот день.
И лишь следующим утром Георгий сказал, словно сучья отрубил:
– Нет у меня с твоей женой ничего греховного. За теплом и сочувствием она ко мне приходит, от мужа родного не видит добра… Намеки свои продолжишь – выгоню из дома без жалости. Зрело в тебе злое семя матери да отца твоего, вот и явился плод горький.
С той поры Тошка затворил уста. Таська стала еще наглей прежнего. Стелилась ласточкой перед свекром, баюкала младшего, Мефодия, подсовывала его Георгию.
* * *
– Что делать-то? – Нюра смотрела на брата. Пригладить бы жесткие, словно ветки смородины, волосы, утешить, пообещать, что все будет гладко да рясно…
– Не знаю… Живет во мне то семя злое, кузнецовское. Такое во мне живет – там, внутри.
Анна подсела к брату, обняла по-бабьи, приголубила, гладила темную головушку ласково, точно мать, и просила милостивую Богородицу, чтобы показала та путь для спасения. Тошка – родной, любимый, горемычный.
Аксинья просыпалась еще до петухов, зажигала свечи, сотворив торопливые молитвы пред иконами, окуналась в нескончаемые хлопоты. Еремеевна вставала в то же зыбкое время, между ночью и утром, растапливала печи, будила слуг.
Дом постепенно оживал. Разговоры, смех, сонное бурчание Нютки, лепет Неждана, скрип половиц, мяуканье голодных кошек, нескончаемый грохот утвари – каждый из этих звуков казался слаще гуслей, которыми услаждали зевак скоморохи на ярмарке.
– Мамушка, приемыш… Гляди, что он натворил! – Нюта кричала так истошно, что Аксинья побежала на ее зов, не отряхнув руки от муки.
Служанка подтягивала портки на Неждане, а тот не сопротивлялся, только моргал белесыми ресницами.
– Мамушка, он тут напрудил. Гляди!
В углу расползалась желтоватая лужа, изрядная для четырехлетки, Нюткин пятнистый котенок осторожно подкрался к лужице, нюхал, и его длинный хвост дрожал, кажется, от того же возмущения.
– Сейчас Маня все вытрет, – успокоила дочку Аксинья.
Но внутри нее все бурлило. Забрав Неждана, она приняла непростое решение. В богатом строгановском доме можно было выкормить сотню таких приемышей, но воспитывать мальчонку предстояло ей.
Мачеха Неждана, Зоя, относилась к нему, словно к зверенышу, отказывала в обычном сочувствии и заботе, держала в сарае вместе со скотом, не рассказала о самых простых вещах, которые являются основой жизни среди людей.
– Неждан, пойдем-ка. – Аксинья взяла за руку мальчонку и повела его за собой. Он вихлялся, что-то бормотал, дергал всем тельцем, то ли пытаясь освободиться, то ли забавляясь.
– Га! – Мальчонка вырвался и побежал вперед.
– Неждан! – Аксинья вновь схватила липкую ладонь и повторила ласково: – Не безобразничай.
Они прошла через сени и завернули в закуток, именуемый задцом. Обшитый тесом, достаточно просторный, чтобы вместить трех взрослых, сделан он был на славу: два стольчака, обитые зеленой тканью. Развешанные по стенам пучки пижмы и полыни не перебивали злостный запах человеческих испражнений, что всегда сопровождал подобные клети.
– Сюда сел, дела справил. – Аксинья наклонилась, убрала деревянную крышку… и с трудом сдержала тошноту. Для женщин в хоромах отведены были особые покои, а здесь, в тесном задце, справляли нужду мужчины. – Просто сие, да?
– Га, – вновь кивнул Неждан.
– Милый, по углам не пруди. Нельзя так делать, непотребство.
– Га, – согласился парнишка.
Аксинья надеялась, что ее беседа с Нежданом принесет плоды. Мальчонка смышлен, со временем поймет нехитрые правила.
Неждан дернул ее за рукав, Аксинья недоуменно посмотрела на мальчишку. Негодник тянул ее вниз, настойчиво, резко, силушкой удался в отца – доброго молодца. Женщина подчинилась, склонилась навстречу и ощутила, как вокруг шеи обвились две ручонки. Неждан прижался к ней своим крепким тельцем и дрожал от напряжения, а может, от страха: вдруг оттолкнут. Она закусила губу и усилием воли прогнала непрошеные слезы. Нельзя хозяйке большого дома реветь.
– Игнашка, так тебя отныне звать будут. Понял? – Она присела перед мальцом так, чтобы лицо ее оказалось близко к чумазой мордашке.
– Гашка, – кивнул мальчонка.
* * *
Лукаша наконец-то выбралась из мягкой постели и сидела сейчас на краю в одной рубахе. Чудные волосы потускнели, коса совсем не похожа была на ту, девичью, в руку толщиной.
Да дело в ином… Лукаша не могла отыскать себя прежнюю в том бесполезном хнычущем существе, в какое обратилась после родов. Она замечала жалостливые взгляды Аксиньи и служанок, муж относился к ней с теплотой и состраданием. Все волновались, спрашивали о чем-то, пытались согреть объятиями и советами… Но внутри, в самом сердце ее, ничто не откликалось в ответ на добрые слова, улыбки, увещевания и просьбы.
А когда приносили крикливое сморщенное создание, что по какому-то недоразумению появилось на свет, Лукаша испытывала лишь одно желание – отправить обратно, туда, где крикун жил, спал – подальше от нее.
Но сегодня что-то изменилось.
Лукаша проснулась рано, долго лежала в темноте и все ж заставила себя зажечь три свечи.
– Матушка целыми днями хозяйством занята, ей не до меня, – жаловалась Нютка.
– Хозяйка велела прибрать здесь, – кланялась в пояс девка, то ли Манька, то ли Танька, Лукаша никак не могла запомнить.
И так каждый день.
«Аксинья – хозяйка? А я – я тогда кто?» – прорезала безвольное существование внезапная мысль.
Лукаша сидела и ждала. Сил на то, чтобы выйти из клети – из клетки? – самой начать разговор не было. Она знала, что новоявленная хозяйка рано или поздно придет
