— Как здесь хорошо! Какая дивная природа! — говорила Настенька, любуясь рощей.
— Да, наши степи вечно молодые, — подтвердил пан Ярема. — Можно здесь отдохнуть или панна хочет немного прогуляться?
— Да, лучше пройтись, — сказала пани Висовская, — пока нам варят кашу! Аким! Скоро там будет кулеш?
— Через один заячий скок все будет готово! — пошутил старый казак Аким-кашевар, он и хороший советчик в степи. — Надо добыть чистой колодезной воды, — и стал осматриваться. — Ага! Вот в этой ложбине и найдем то, что ищем.
Через пять минут он нес уже полную цеберку (ведро) кристально чистой воды, извлек казанок и развел костер. От него не отставал и весь отряд. В чистом поле забурлила таборная жизнь: казаки варили кулеш, где-то поймали несколько дроф и уже жарили на костре… Все делалось с шутками, смехом и прибаутками… Кашевары не медлили, и скоро весь лагерь «укреплял силы», кто уже пропустил и серебряную чарку, кто курил трубку, а кое-кто уже отдыхал или тихонько разговаривал:
— Слышали, пан Федор, какую весть принес Панько Шкандыба с королевского двора?
— А что? — Склонился пан Федор над седым казаком, который уже потягивал трубку и усаживался на трухлявый пень, — какую весть принес гонец Шкандыба?
— Ляхи хотят навестить Вишневетчину, вот какую весть. И не одни, а с панами ксендзами перекрестить все казачество на латинскую веру.
— Гм… не думаю, чтобы панские ксендзы приехали сюда — побоятся. Ведь в Кракове думают, что ордынцы уже забрали всю Глинщину и Вишневетчину.
— А почему так думают? — удивлялся старый казак. — Далеко живут от нас и верят всякой ерунде.
— Бог его святой знает, как оно будет, скажем, завтра. Татары не престали бродить по нашим степям: ну, скажем, хотя бы о селе Перещепино: нагрянули, изрубили, сожгли и еще ясырь взяли… Вот вам и казацкая охрана!
— Да, да… Охрану надо бы ставить не из десяти казаков, а из большого отряда, и не по селам, а вдоль Днепра, чтобы зачесалось в носу у каждого ордынца, и туркам тогда бы стало боязно гулять на лодках и галерах в наших краях…
— Так больше похоже на правду. Я, например, слышал, что пан Вишневецкий собирается заложить крепость на Днепровской Хортице… тогда поутихли бы и татары.
— Какой Вишневецкий?
— Не кто иной, как наш Байда, он все-таки собирается как следует приструнить и ордынца, и турка…
— Дай Бог! А что до ксендзов, не иметь веры — это опасное дело. Думаю, если они и будут здесь, то… — казак погасил люльку пальцем и сунул в карман.
— Могут приехать они только в имения — облатинивать тех магнатов, которые сами хотят обратиться в ляхов.
— На Вишневетчине таких нет, — сказал Федор. — Глинских и Сангушко, и всю их родню я знаю хорошо… никто из них не оставит дедовской православной веры: крещеные они в греческой вере, греческую веру и сохранят до могилы. Не пустят они сюда не только ксендзов, но и самих панов-ляхов.
Он взглянул на панство, которое еще трапезничало, потом наклонился к казаку и шепнул:
— Паны наши здесь готовятся прогнать ляхов и вовсе с Украины. Наша это земля — исконно Киевская держава… Скоро этим панам-ляхам покажем дорогу на Краков.
Внезапно кто-то выстрелил из ружья. Все посмотрели в сторону рощи. Так казаки развлекались: они целились в степного орла, который медленно парил высоко в синеве и улетел подальше за горизонт.
— По коням, панове, по коням! — крикнул пан Ярема, а сам уже гарцевал на вороном. Пани Висовская выглядывала из дорожной коляски и внимательно смотрела, как казаки строились. Через минуту-другую поляна опустела: серел лишь пепел от костра, и порхали пугливые стрепеты в высокой траве.
Проехали Липовую Долину быстро, а там уже и Перещепино — под старой Полтавой. Но скоро пан Ярема заметил, что извозчик свернул на свеженакатанную дорогу не в Перещепино, а рядом с ней.
— Почему погнал не в Перещепино? — догнал коляску пан Ярема.
Извозчик показал кнутом и что-то сказал, но из-за топота коней Ярема ничего не расслышал. Тогда он стал присматриваться. Его поразила обгоревшая церковь, на земле лежал почерневший крест. Далее, на отшибе стоял мертвый тополь: его сожженные ветви будто с немым укором протягивали руки к небу в великой скорби. Путник проехал по мертвому селу. Осматривая площадь, пан Ярема увидел много сожженных домов, но нигде не было ни души, даже собак.
Жуткое зрелище!
На самом краю села с какой-то почерневшей кучи хвороста выполз ветхий дед. Прикрывая ладонью глаза от солнца, внимательно присматривался к всаднику.
— Что за село?
— Так Перещепино, милый пан! — прошамкал дед, низко кланяясь.
Говорил невнятно и все показывал на мрачный горизонт туда, где темнело таинственное Дикое Поле. Из его лепета, всадник уловил только одно слово:
— Ордынцы…
И понял все.
— Когда сожгли?
— Так недели две назад, — шамкал дед, скорбно наклоняя голову.
— Взяли в неволю?
— И-и-и… — покачал головой дед. — Много взяли, много… в основном молоденьких девушек… Сколько плача было, плача, плача… Боже милостивый…
— Куда гнали, в какую сторону?
— Туда… — махнул рукой дед на все то же молчаливое Дикое Поле.
Всадник снял с плеча сумку с едой.
— Возьми, дедушка, Христа ради…
— Спаси Бог, пан, спаси Бог, — кланялся до земли дед. — Давно не ел… давно… А прятался, сам не знаю, зачем: пусть уж лучше бы меня убили, чем детишек малых топтали лошадьми. Плача было… ох! Плача, рыданий…
В Санджары приехали к обеду. Пан сотник встретил черниговцев с хлебом-солью, благословил дочь, которая припала к руке батюшки, и нежно поцеловал сестру.
Пана Сангушко обнял как зятя и повел всех в светлую горницу.
…Долго разговаривали два искусных степных воина о незримом и застарелом бедствии, которое могло неожиданно накрыть Степную Украину и с юга, и с запада. Надо было остерегаться ордынца со спины, с правой руки — ляха-литвина, с левой — турка-янычара.
— Все же, вижу, силы наши не такие уж и большие, сынок, — вздохнул сотник. — У врага сил куда больше, да и хитрее он, и всегда не один лезет к нам, а в союзе с теми разбойниками, о которых порой и забудешь, какой они масти, — размышлял пан Висовский.
— Правильная мысль, батько, так же говорил и наш князь — когда дойдет до дела, тогда действительно сил не хватит, не на кого опереться в поединке.
— Гм… Что же будем делать в таком случае? — спрашивал встревоженный сотник.
Татарский набег на украинцев. Старинная гравюра
Пан Сангушко долго молчал, потом как-то грустно произнес:
