Беспокойство перешло в тревогу, ибо уже показались силуэты таинственных кораблей. То ли купеческие, то ли военные. Быстро пронесся по галере слух:
— Это Хайреддин с рыжей бородой!
Кто сказал? Все говорили. Кто начал? Никто не знал. Но ни одна душа не сомневалась, что плывет Хайреддин, «ужас пяти морей», от Алжира до Кафы и Каира, кошмарный и вездесущий…
Страх парализовал купеческую галеру. А три корабля Хайреддина — самого грозного пирата своего времени — были все ближе и светили красными огнями. В этом свете Черное море становилось еще чернее. Какое-то тяжелое удушье легло на воду, воздух и сердца всех, кто был на галере, — такое тяжелое, что, казалось, духи всех замученных грозным султаном Селимом отовсюду тучами слетались на справедливый суд Аллаха. Даже невольницы, которым нечего было терять, чувствовали, что их может ждать и нечто худшее, по сравнению с тем, что было: оказаться в руках закоренелых разбойников как добыча, которую делят по жребию.
Пиратские корабли XVI–XVIII вв.
А мрачные суда Хайреддина подплывали все ближе и ближе. На их бортах уже виднелись черные стволы орудий, сверкали крюки и абордажные лестницы, которые разбойники перекидывали на купеческие корабли и по которым они шли с клинками в руках и зубах. Они уже стояли в ряд, ожидая приказа капитана.
Галера встала, как курица, атакованная коршунами. На одном из пиратских кораблей показался Хайреддин с рыжей бородой — ужас всех людей, шедших по морю, какой бы ни были они веры.
Его лицо было изрыто громадными шрамами. Сквозь легкий прозрачный кафтан красного шелка виднелась стальная кольчуга. На поясе у него были два острых ятагана, на боку — кривая сабля, а в руке — обычная палица. Борода его и правда была рыжей, даже красной, будто крашеной.
Настя от этого зрелища тихо, трясущимися губами стала читать псалом:
— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих…
Клара, дрожа всем телом, шептала Насте:
— Сейчас нападут…
Хайреддин нагло и уверенно смотрел на купеческую галеру, не говоря ни слова. Над его головой медленно поднималось красное полотно. Обычно на нем было одно лишь слово: «Сдавайтесь!»
Но теперь к великому удивлению всех, кто на него смотрел, там было написано: «Десять дней и ночей не возьму добычи ни на море, ни на суше, ни от мусульман, ни от неверных, с того дня как до ушей моих донеслась весть про восшествие на престол исламский десятого падишаха Османов».
Все вздохнули с облегчение, хотя страх не отступил сразу: и свободные, и невольники глядели на три пиратских корабля Хайреддина, что тихо шли мимо них.
Они почти исчезли в черном пространстве, но страх невольниц только возрос от мысли о скором приезде в город того, кому, пусть даже на десять дней, страшный Хайреддин выразил свое почтение.
Настя побелевшими губами все повторяла: «Помилуй мя, Боже», — теперь уже из страха оказаться в Царьграде — столице халифа.
Все невольницы уже Бог весть в который раз рассказывали друг другу, как перед выходом их на пристань закуют их по четверо в цепи, чтобы в толпе ни одна не убежала и не скрылась.
Клара, которая откуда-то подробно знала обо всем, что делают с невольницами, объясняла Насте, что когда вдруг нет цепей, то скорее мужчин свяжут обычной веревкой, чем молодых женщин и девушек.
— Почему? — спросила Настя.
— Я же говорила тебе! Мусульмане говорят, что глупейшая из женщин хитрее самого умного мужа. В конце концов мы в наше время — товар более дорогой, чем сильнейшие из мужчин.
Белые ручки Насти задрожали, а в ее синих глазах появились слезы.
К утру она заснула тревожным сном. И ей приснилось, что на галеру все же напал разбойник Хайреддин на трех кораблях, и что издали налетели маленькие казацкие чайки… И что произошло ожесточенное сражение, и что галера запылала ярким пламенем.
Настя проснулась с криком.
Было еще темно. Лишь глаза ее горели от бессонных ночей. Она села на лежанку и начала дожидаться дня. Рано утром она услышала напряженные возгласы, такие напряженные, что ей показалось, что это ее мать и отец зовут ее:
«Настя! Настя!»
Но это был лишь клин перелетных журавлей, летевших из Малой Азии над Черным морем на Север, в ее родные края. Может, они прощались с ней…
Перед глазами ее встал Рогатин и большие луга над пастбищем, на которых отдыхали журавли.
«Там, наверное, все разрушено», — подумала она, и слезы стали душить ее. А черная галера торговцев живым товаром плыла и плыла на Запад в неведомое будущее.
VII. В Царьграде на Аврет-базаре
Как только перестал идти над Царьградом проливной дождь, весеннее солнце улыбнулось ему блеском и теплом. Зазеленели сады и огороды. И сильнее прильнул плющ к стройным кипарисам в парках Ильдиз-Киоска. И зацвели белые и синие сирени и красным цвет покрылся абрикос. С величественных стен резиденции падишаха свесились синие пахучие купы цветков глицинии. Их запах достигал пристани, где выстраивали длинные ряды молодых невольниц… Шли они скованные по четыре, скованные крепкими двойными цепями с кандалами на руках. Но для четверки, в которой оказалась Настя, легких цепей для женщин не хватило. И на берегу Золотого Рога, столицы падишаха, надели на нее тяжелые цепи для молодых мужчин, и затянули до предела, чтобы не выскользнули ее маленькие ручки.
Она бы верно горько заплакала, не отвлеки ее внимание жуткие сцены, что творились здесь, когда выстраивались ряды невольников-мужчин. Из-за Черного моря, с берегов Скутары, с Мраморного моря, шли к Золотому Рогу самые разные суда, галеры и каравеллы. А из них выходили на берег массы невольников и невольниц. С последними обходились еще сносно, но невольников гнали как скот: били палками и розгами, веревочными нагайками и цепями. Били до крови.
Тут Настя узрела «книгу истории наших страшнейших страданий и мук», открытую на самой середине. С момента, когда она своими глазами увидела, что даже самый ужасный турецкий разбойник умел чтить законную власть своей земли, уже не было сомнений в ее пораженной болью головке, что каждому народу Бог дает ровно то, что он заслуживает. В синих глазах Насти снова мелькнула чаша с черным ядом на фоне Высокого замка во Львове. И она чуть не разразилась рыданиями прямо на берегу Стамбула и его золотой пристани. Но лишь две тихих слезы скатились по ее лицу на кандалы и цепи, и засияли как жемчуг. Ей вспомнилось то гадание, что она почти забыла: «В жемчуге и фарарах будешь ходить, и адамашки будут под ногами твоими, а в волосах — огненный камень…»
