И тут же одновременно оказалось, что управляющий Опалинский – наш с тобой общий знакомец – блестящий Сергей Алексеевич Дубравин (как выяснилось, мещанин и мошенник, но это отдельная история, я ее тебе позже расскажу, чтоб не запутаться).
В общем, все завязалось узлом, как в хорошем романе.
Все поехали на прииск. И твоя сумасбродная подруга Софи – тоже. Куда же без нее?
Теперь опишу декорации и полный состав участников спектакля, как они мне представились в начале действия, сразу после подъема занавеса (ужасно! ужасно! Но – не могу отделаться от мысли – что-то театральное во всем этом было, я в какой-то момент даже стала мысленно декорации и реплики подправлять):
Стало быть, конец весеннего дня. Подмораживает. По небу несутся клочкастые тучи. Дует ветер. На лицах и фигурах бегучие темные тени. Черно-серо-коричневые тона. Кричат дерущиеся из-за гнезд вороны. По всему поселку брешут собаки, которым передается людское возбуждение. Все люди собрались у большого бревенчатого сарая, в котором с разных концов размещаются контора и лаборатория.
С одной стороны, естественно, взбунтовавшиеся рабочие. Почти все пьяны, дики, страшны и оборванны, как черти в преисподней. У некоторых уже отчего-то лица разбиты, другие какие-то песни поют, а еще у одних изготовлено какое-то воззвание на измятом листке, которое они нам после совали. Среди этих кошмарных уродов мелькают неожиданные образы: Николай Полушкин с порочной улыбкой на лице; камердинер Сержа Никанор (его мне Вера указала) – лохматый, звероподобный мужик, типа хтонических чудовищ; «гражданин», давечи приезжавший к Коронину; и, наконец, совсем юный, изможденного вида человек с совершенно аристократическим, тонким лицом и умными больными глазами.
С другой стороны: умирающий Гордеев в санях; Серж Дубравин с победительной, обаятельнейшей улыбкой, которую ты, должно быть, помнишь; двое слуг Гордеева и приисковый мастер Капитон Емельянов, перепуганные почти до медвежьей болезни; в других санях – Леокардия Власьевна со сжатыми в нитку губами и корзиной медикаментов; Софи Домогатская без всяких чувств и характеристик; закутанная в полушубок Вера с впалыми желтыми щеками; Наденька Златовратская, раздувающая ноздри и пылающая глазами.
Само действие было сумбурным и плохо поставленным. Гордеев, приподнявшись в санях, пытался выяснить, где находятся Печинога и хозяева лавки (родственники гордеевского приятеля-самоеда). Рабочие, увидев Ивана Парфеновича, вроде бы слегка пришли в чувство, выдвинули каких-то самодеятельных ораторов и стали говорить что-то про штрафы, пенсии, гнилую солонину, безопасность в раскопе и прочие насущные, вполне понятные для приискового люда вещи. Гордеев при посредстве Емельянова и Дубравина начал что-то выяснять и обещать. Какое-то время казалось, что тем все и обойдется.
Но вдруг (я со стороны смотрела – как будто спичку кто поджег) все как-то сразу смешалось. Николаша куда-то исчез, а после появился с незначительным человечком, которого взашей почти вытолкнул вперед толпы. Человечек отчаянным голосом начал Гордеева в чем-то обвинять, как будто тот у него что-то такое несусветное украл. Иван Парфенович вместо того, чтобы человечка окоротить, покраснел, потом побледнел и откинулся в сани. Человечек тут же испарился, словно морок, а толпа опять возбудилась и начала что-то нечленораздельное орать.
Знаешь, на какой-то момент она (толпа) отчетливо сделалась единым живым существом, у которого было много рук, голов, глоток, но почему-то совершенно не было мозгов. Коронин что-то такое рассказывал про колонии клеток, которые в океане плавают, вертят специальными хвостиками и жрут все, что ни попадя. Вот это оно и было. Я видела такую колонию из людей впервые в жизни и не хотела бы увидеть еще раз.
Каденька с Надей бросились к Гордееву, я же вылезла из саней и отошла в сторону, к невысокому обтаявшему сугробу, с которого все было видно (на нем, еще до меня, стояли две молодые бабы. Одна, с тусклыми глазами, молча лузгала орешки, другая подпрыгивала и почесывалась, и непрестанно повторяла: «Ах ты ж, господи! Ну ах ты ж, господи!»).
Дальше все произошло очень быстро (или мне так показалось). Дубравин попытался занять место Гордеева и вступить в переговоры с рабочими. Кто-то призывал послушать его, но остальные были так возбуждены (да еще и подзуживаемы кем-то изнутри – я уверена), что протестующе завопили, перекрывая голос Дубравина, и кинулись на крыльцо конторы, таща с собой почему-то хворост и факелы. Насколько я сумела понять, они хотели поджечь контору и лабораторию, чтобы сгорели все документы. Зачем им это было надо – мне и по сей день не ясно (но я так поняла, что толпа действует не на основе продуманных решений, а руководствуется инстинктивными импульсами, так что и рассуждать об этом нечего). Впрочем, к этому часу у них уже был какой-никакой опыт, так как дотла сгорела одна из питейных лавок.
Увидев, что опасность становится нешуточной, каждый из участников отреагировал на свой лад. Емельянов и один из слуг Гордеева попросту сбежали под шумок и затерялись в толпе. Другой слуга, Мефодий, – достал откуда-то из саней ружье и дрожащими руками принялся прицеливаться в толпу (это ее еще больше разъярило). Я завизжала по-индейски, отвлекая на себя внимание и надеясь, что Надя и Каденька успеют убежать (обе бабы одинаково проворно отпрыгнули от меня. Старшая от испуга подавилась шелухой от орехов). Однако вместо того, чтобы бежать, глупая Леокардия вылезла вперед, назидательно подняла тощий палец и принялась что-то вещать, взывая к милосердию и, кажется, напоминая собравшимся о своих заслугах перед народом. Бледная как полотно Надя между тем не оставляла своих попыток оживить Гордеева.
Ближайшие к Леокардии пьяницы похабно заржали. Мефодий выстрелил поверх голов людей. Толпа завопила так, как будто этим выстрелом он мучительно ранил по крайней мере треть собравшихся. Стало очевидно, что сейчас отважного дурака Мефодия попросту разорвут в клочки. Не пощадят, впрочем, и женщин.
В этот же момент совершенно непонятно откуда на крыльце появился Матвей Александрович Печинога вместе со своей собакой. В руке он тоже держал ружье, но у него оно выглядело в сто раз опасней, чем у Мефодия. Да и оскаленные клыки Баньши вместе со стоящей дыбом шерстью никакого доверия не вызывали. Толпа отшатнулась. Инженер поднял свободную руку и заговорил. Если бы к его внутренней силе и уму Господь пожелал наградить его хотя бы десятой долей того красноречия, которое Он столь щедро отпустил ничтожному Дубравину, то далее ничего не случилось бы. Но увы! Бедный Матвей Александрович совершенно, совершенно не умел говорить с народом! Даже я с трудом понимала то, что он говорит (хотя голос у него был весьма звучный, а рабочие внимательно прислушивались).
