Баронесса страшно побледнела, и словно бы стала меньше ростом.
– Мишель… Но все эти истории, которые про тебя рассказывают… Княгиня К….
– Вам ли не знать, как свет любит преувеличивать то или иное… Чтобы вылущить из всего этого слово правды… Но, право, повторюсь, мне недосуг… Поверьте, дела давно минувших дней волнуют меня куда меньше, чем только что случившаяся потеря…
– Красный петух! – вдруг громко, словно в бреду, воскликнула баронесса. – Вот оно! Предсказание! Я столько лет не могла понять! Красная птица – петух! Огонь – красный петух, в котором я потеряла все! Она была права!
Туманов отвернулся. Баронесса постояла еще и пошла прочь, шаркая ногами. В ее грузной, обвисшей, удаляющейся фигуре было для меня нечто столь раздражающе знакомое, о чем и думать не хотелось… Но кто мог предположить?!
– Иосиф, Иосиф, ты и мертвый оберегаешь меня… – всхлипнув, прошептал Туманов, сидя на земле и гладя Нелетягу по жестким, спекшимся от огня волосам.
После этого эпизода, который был похож на одну ужасную театральную паузу, а каждое сказанное слово, несмотря на разгорающееся жаркое утро и еще не остывшие угли, казалось, повисало в воздухе насквозь промороженной льдинкой, события начали ускоряться. А может быть, это мне так показалось.
Откуда-то прискакал коренастый мастеровой, как будто знакомый большинству из пестрой компании, прибывшей в карете. Какая-то очень странная, но почти неучтенная мною сцена произошла между Дашей – одной из девиц Прасковьи Тарасовны – и немолодым лысеющим мужчиной казенного вида. Благородная молодая дама приблизилась-таки к хозяину и, по-прежнему ломая руки, что-то едва слышно спросила у него. Он ответил с почти нескрываемым гневом и раздражением, она изумленно подняла брови, да так и отошла, забыв их опустить. Поднятые брови и слегка запрокинутая назад голова сделали ее похожей на большую, белую курицу-несушку.
Что-то происходило еще, и еще одна из прибывших барышень, походкой стремительной и неуверенной одновременно, подошла к Туманову и еще на пути о чем-то горячо заговорила с ним. Слов ни ее, ни его я не слышал, уловил лишь одну, почти заключительную реплику, произнесенную с подчеркнуто простонародным выговором:
– Таки лезь не лезь, а выше головы не прыгнешь. И ничего тут не попишешь…
А потом все это как-то прекратилось, смазалось, словно в картине, в которой художник почему-то решил сначала написать окружающий фон, увлекся и долго рисовал задумчивых коров, мельницу, церковь на взгорке, медленно текущую среди ветел реку, купающихся детей, пастуха, гусей, сплетничающих у речки молодиц с корзинами белья… И все это уже казалось мастерски основным, и только место, оставленное для главных персонажей картины, замазанное голубоватой грунтовкой, до сих пор пустовало и как-то тревожило. Но вот художник приступил к созданию центрального образа, и, повинуясь его изначальному замыслу, все прежде написанное разом поблекло, ушло на второй план.
Не въезжая на занятую экипажами и людьми площадку, остановилась маленькая и легкая «эгоистка». Из изящного лакированного экипажа выскочила тонкая высокая фигурка в темно-красном шелковом платье и, словно неусмиренный язык пламени, побежала через площадь. Вслед за ней вылез представительный, очень бледный молодой господин в синем полотняном костюме, в котором я сразу узнал Евфимия Шталь, сына баронессы.
Презрев безусловно рекомендованную батюшкой деликатность, я снова подошел к хозяину, еще не располагая точно, в чем именно может потребоваться мое вмешательство, и кого и от чего я намерен защищать.
Между тем тонкая фигурка, в которой я сразу и достоверно опознал барышню Софью, была перехвачена на пути своими знакомцами. До меня доносились лишь неопределенные возгласы, кто-то кого-то в чем-то убеждал, другие не соглашались, настаивая на чем-то своем.
Туманов ждал, и во взгляде его, который я на мгновение перехватил, была лишь усталая безнадежность.
Разговор, который произошел между хозяином и барышней Софьей, я слышал доподлинно, хотя почти ничего не понял из него по сути.
– Михаил! Иосиф… я уже знаю… Мне так жаль! Он был очень… очень добрый и умный. И любил тебя…
– Да. Он думал, что ты – здесь. И я так думал, пока не получил письмо.
– Письмо? Какое письмо?
– Неважно. Ты действительно провела эту ночь у него… у Ефима?
– Да! Я сейчас тебе все объясню…
– Не надо. Мне сегодня… и вчера уже много всего объяснили. А Иосиф умер. Я жутко устал…
– Ты не хочешь меня выслушать?
– Если честно, то нет. Меня тошнит от слов.
– Как пожелаешь!
Барышня Софья знакомо притопнула ножкой и дернула подбородком. Хозяин отвернулся и едва ли не зевнул. Софья сделала непроницаемое лицо и пошла было прочь, но то ли споткнулась, то ли пошатнулась. Я кинулся, поддержал ее под локоть. Она взглянула с ласковой болью:
– Спасибо вам, Иннокентий Порфирьевич. Вечно-то вы меня выручаете…
– Всегда рад, – искренне ответил я.
– Да уж дай Бог, в последний раз, – тихо произнесла барышня.
Тут подбежавшая молодая женщина, которая давечи разговаривала с хозяином, подхватила Софью под локоть, и едва ли не насильно потащила прочь, к карете с гербами. На Туманова она при этом смотрела через плечо так, словно он был экспонатом в зверинце, который в любой момент мог броситься и укусить.
Каждой жилочкой ощущая последствия безумной и бессонной ночи, размышляя и анализируя из последних сил, чему я оказываюсь свидетелем и какая здесь должна быть моя роль, чтобы после мне не в чем было себя упрекнуть и каяться, я, как это всегда и бывает, окончательно упустил из виду сами события.
Евфимий Шталь с хозяином казались одного роста. На самом деле Туманов (Туманов ли? Как же его теперь правильно назвать-то? Не ведаю!) был на пару дюймов выше, но в тот час сгорбился и ссутулился так, что разница сделалась незаметной. Младший брат говорил на все возвышающемся тоне, не удерживаясь местами от нервных взвизгов, и напоминал закрученную до предела пружину. Старший, казалось, едва удерживал спину прямой, а глаза – открытыми.
О чем именно они беседовали, я довольно быстро отказался разобрать. Ловил лишь отдельные, не связанные слова, да и то преимущественно Ефимовы, так как хозяин говорил тихо.
– Все сделки до конца недели будут расторгнуты. Константин не захочет…
….
– Ты точно женишься? Не обманешь? Не надсмеешься?
– А вы б на моем месте упустили возможность?
….
– Мне не нужно никакое наследство, да и самих вас в глаза бы не видал. Обоих!
