— Помилование! Король даровал помилование!
Мэтр Обен колебался.
Порой случалось, что уже у подножия эшафота королевский приказ о помиловании вырывал осужденного из умелых рук палача. Мэтр Обен должен был учитывать внезапные изменения настроения государя и потому всегда действовал обстоятельно, без чрезмерной торопливости. Вот и сейчас он терпеливо ждал, когда ему представят прошение о помиловании, подписанное Его Величеством. Но этого не случилось. Произошло обычное недоразумение: капуцины, приехавшие на телеге, чтобы после казни забрать тела повешенных, никак не могли проложить себе дорогу среди плотной толпы и стали кричать:
— Помилуйте, дайте проехать! Поберегитесь!
А люди услышали «Помилуйте» и решили, что монахи везут приказ о помиловании.
Сообразив, в чем дело, мэтр Обен преспокойно вернулся к работе. Но мэтр Жильбер, еще несколькими секундами ранее смирившийся с судьбой, теперь передумал умирать. Он начал отбиваться и кричать жутким голосом:
— Правосудие! Правосудие! Я взываю к королю! Меня собираются повесить, а убийцы маленького торговца вафлями и мэтра Буржю разгуливают на свободе. Меня хотят казнить, потому что я стал орудием истины! Я взываю к королю! Я взываю к Богу!
Эшафот, на котором возвышались три виселицы, треснул под напором толпы.
На палача обрушились удары дубин и камней, и ему пришлось спрятаться под эшафотом. Пока народ бросился искать горящую головню, чтобы поджечь помост, на площадь ворвались конные сержанты военной полиции и копьями разогнали толпу. Но осужденные уже сбежали…
Париж, гордый тем, что ему удалось вырвать из лап палача троих своих сыновей, почувствовал, как в нем просыпается дух Фронды. Горожане вспомнили, что именно Грязный Поэт в 1650 году первым выпустил отравленные стрелы мазаринад. И пока он был жив, парижане могли не сомневаться в том, что его язвительное перо расскажет обо всех новых бедах и поможет забыть беды былые. Но теперь, когда Клод Ле Пти умер, в народе поднялась паника. Людям казалось, что им заткнули рот, вырвали язык. Припомнились все несчастья последних лет: голодные 1656,1658 и 1662 годы, новые налоги. Как обидно, что Мазарини умер! Вот бы сжечь его дворец…
Вдоль набережных закружились бешеные хороводы и раздавались крики:
— Кто зарезал маленького торговца вафлями?
В ответ звучало:
— Завтра… мы узнаем! Завтра… мы узнаем!
Но назавтра ставший уже привычным дождь из белых листков так и не пролился. И на другой день тоже. На город обрушилась тишина. Кошмар закончился. Народ так никогда и не узнал, кто же убил маленького торговца вафлями. Париж понял, что Грязный Поэт действительно умер.
Ведь он сам сказал Анжелике:
— Теперь ты стала очень сильной и уже можешь бросить нас, чтобы идти дальше.
Долгими ночами, ни на секунду не смыкая глаз, она беспрестанно слышала его голос, повторяющий эти слова. Ей мерещился Клод: он смотрел на нее светлыми глазами, блестящими, как воды Сены в лучах солнца.
Она не пошла на Гревскую площадь. С нее хватило того, что Барба отвела туда, как на проповедь, детей, и затем в своем рассказе не упустила ни единой детали страшной картины. Светлые волосы Грязного Поэта, развевающиеся перед его распухшим лицом, сбившиеся черные чулки на худых икрах, роговая чернильница и гусиное перо, которые палач, человек суеверный, оставил у него на поясе.
Поднявшись после третьей бессонной ночи, Анжелика сказала себе: «Я не могу больше так жить».
Вечером у нее была назначена встреча с Дегре в его доме на мосту Нотр-Дам. Оттуда полицейский повезет ее к важным сановникам, чтобы заключить тайное соглашение, которое поставит точку в этом странном деле, окрещенном «делом маленького торговца вафлями».
Все требования Анжелики были удовлетворены. В обмен она должна передать три сундука с напечатанными, но так и не увидевшими свет памфлетами, из которых господа полицейские, вне всякого сомнения, устроят грандиозный костер.
И начнется новая жизнь. У Анжелики снова будет много денег. У нее также появится исключительное право изготовлять и продавать по всему королевству шоколадный напиток.
«Я не могу больше так жить», — повторила молодая женщина.
На улице еще не рассвело, и потому она зажгла свечу. В зеркале, лежавшем на туалетном столике, отразилось ее бледное осунувшееся лицо.
«Зеленые глаза, — подумала Анжелика. — Цвет, который приносит несчастье. Так, значит, это правда. Я приношу несчастье тем, кого люблю… или тем, кто любит меня».
Поэт Клод?.. Повешен. Николя?.. Пропал без вести. Жоффрей?.. Сожжен заживо.
Анжелика сжала виски ладонями. Она с трудом дышала от нервного напряжения, но ее ледяные руки не дрожали.
«Что я здесь делаю, зачем сражаюсь против этих сильных и влиятельных людей? Мое место не здесь. Место женщины у домашнего очага, около супруга, которого она любит, ее место в теплом уютном доме, рядом с деревянной колыбелью, в которой спит ее ребенок. Помнишь ли ты, Жоффрей, маленький замок в горах, где родился Флоримон? Буря хлестала в оконные стекла, а я сидела у тебя на коленях, прижавшись щекой к твоей щеке. Мне было чуть-чуть страшно, но я доверяла тебе. Я любовалась твоим странным лицом, на котором играли отблески огня… Как ты умел смеяться! Я лежала на нашей огромной кровати, а ты пел для меня, и твой глубокий, бархатистый голос, казалось, превращался в горное эхо. А когда я засыпала, ты ложился рядом со мной на вышитую простыню, благоухающую ирисами. Я много тебе дала, я это знаю. А ты, ты дал мне все… В своих мечтах я представляла, что мы будем счастливы вечно…»
Нетвердой походкой Анжелика пересекла комнату и рухнула на колени возле кровати, зарывшись лицом в смятые простыни.
— Жоффрей, любовь моя!..
Крик, сдерживаемый так долго, вырвался наружу.
— Жоффрей, любовь моя, как я хочу к тебе. Жоффрей, любовь моя, я хочу быть с тобой. Я помню о нашей любви. Мы были так откровенны друг с другом, потому что мы созданы друг для друга. Я помню радость, что охватывала меня, при одном известии о твоем возвращении… Только бы услышать твой голос среди шума иных голосов… Никогда, никогда больше я не обрету того потерянного рая, что подарил мне ты. Жоффрей! Жоффрей, что они с тобой сделали? Я хочу к тебе. Жоффрей, любовь моя, вернись…
Но он никогда не вернется, и Анжелика это знала. Он слишком далеко. Где отныне искать его? Нет даже могилы, на которой она могла бы помолиться… Прах Жоффрея развеян над Сеной.
И перед ее глазами предстала Сена.
Она увидела реку, ее быстрое течение, ленивые волны, серебристо-красное сияние, рождающееся в лучах заходящего солнца. Быть рядом с ним! И как же она раньше об этом не подумала?
