У сына были такие же соломенные волосы, и лицо было похоже по очертаниям — узкое, с худыми щеками и тяжелым подбородком. Но цвет глаз был другой, серо-зеленый, и выражение не было таким жестким. Он выглядел угрюмым, хотя видно было, что он таков не всегда. Он был еще очень молод.
Шестнадцать, говорили они. На щеках его пробивался первый пушок. Когда он слез с коня, то оказался стройным и невысоким для саксонца, меньше своего отца. Голос у него был низким и приятным, хотя произносил он невыразительные слова официального приветствия. Феофано ответила ему на такой же правильной латыни. Он, казалось, удивился. Неужели он думал, что она знает только греческий?
Он удивился бы еще больше, если бы узнал, что она изучает и германский. Однако он и без этого потерял свою угрюмость. Когда мрачная гримаса не портила его лицо, он выглядел симпатичным.
Западные люди, казалось, были полны решимости продемонстрировать, что они умеют соблюдать церемонии не хуже византийцев. Пока они двигались через город, все больше и больше людей присоединялось к процессии. Впереди был папа Иоанн с целой свитой священников. Оба Оттона, старший и младший, сопровождали с двух сторон носилки Феофано. Охрана, разросшаяся до размеров целой армии, заключала процессию спереди и сзади.
Вроде бы все было сделано, чтобы показать, как приветствует их Рим. На улицах стеной стояли люди. Некоторые выкрикивали приветствия. Другие отпускали колкости. Большинство же просто стояли и смотрели молча. Своим видом они, казалось, говорили, что это не их империя и не их императоры. Пусть германцы выкликают, что хотят. Рим не будет так унижаться.
Аспасия услыхала, как один из охранников проворчал: «Варвары». Она чуть не рассмеялась.
— Нет, — возразил другой. — Сегодня они на удивление цивилизованны. Даже ничем не кидаются.
Охранник сплюнул. Аспасия не знала, как перевести его слова на греческий, но он и так был достаточно выразителен. Другой ухмыльнулся и поехал вперед, не снимая, однако, руки с меча.
Когда германский император находился в Риме, двор его располагался в Латеранском дворце. Говорили, что так удобнее. Все знали, что папа — ставленник Оттона.
— Лучше уж Оттона, чем Романовой шлюхи, — сказал кто-то рядом с Аспасией.
— Эх, — вздохнул другой, вспоминая, как показалось Аспасии, с удовольствием, — скучно стало с тех пор, как Марозия и старая Феодора получили, что заслужили.
— Поделом получили, я уверен. Хоть этот папа туповат и германцы вертят им как хотят, надо сказать правду: он не содержит своих любовниц в папском дворце.
— Аминь, — сказал другой вполне серьезно.
Аспасия почувствовала себя почти как дома — тот же клубок интриг, то же стремление завоевать милость повелителей церкви и мира. Даже дворец, казалось, соперничал со Священным дворцом. Здесь тоже были огромные бронзовые ворота под образом Христа Вседержителя — Халке; был зал с девятнадцатью ложами, был тронный зал, было множество сверкающих залов и коридоров, комнат, украшенных мозаикой, мраморные полы, порфировые колонны, и повсюду — шелк и золотое шитье драпировок.
Это было похоже на Город и в то же время совершенно чужое. Здесь большие рыжебородые варвары не были наемниками императора, выполняющими дела, которыми гнушается достойный человек. Они были доверенными людьми императора, его вельможами и родственниками. Маленькие смуглые римляне робко крались среди роскошных драпировок и подбирали крохи с императорского стола. Правда, они частенько кусали руку, которая их кормила.
В папском дворце не было предусмотрено места женщинам, если оставить в стороне наклонности предыдущего папы. Поэтому царственным женщинам пришлось расположиться отдельно в высоком роскошном здании, которое все же оказалось, конечно, монастырем.
Аспасия оценила насмешку судьбы. Она не считала, что их обманули, разве только если императрица Аделаида тоже была жертвой этого обмана.
Императрица приняла их, когда они, наконец, добрались до своего пристанища, чтобы отдохнуть и помыться перед торжественным приемом по случаю прибытия. Она выглядела удивительно молодой для матери взрослого сына; а ведь она была уже вдовой, когда вышла за Оттона, поднявшись до королевы Ломбардии, до королевы Германии и императрицы Запада. Аспасия увидела, от кого младший Оттон унаследовал свои широко распахнутые серо-зеленые глаза. Но не небольшой рост. Аделаида была настоящей варварской женщиной. Как башня, она возвышалась над Феофано, которая тоже не была мала ростом. «Юнона во плоти, — подумала Аспасия, — и по нраву тоже».
Когда были произнесены слова обычных приветствий, императрица оглядела Феофано, как командир новобранца. Никто не двигался, никто не решался заговорить. Наконец она произнесла свой вердикт:
— Не совершенство, но лучше, чем я думала. Полагаю, ты похожа па свою мать?
Феофано не поднимала глаз, голос ее звучал нежно и тихо:
— Если угодно вашему величеству, мне всегда говорили, что я похожа на своего отца.
— На Романа?
Аспасия замерла. Как она сыграла — эта приподнятая бровь, эта неуверенная улыбка. Она осмелилась намекнуть, что Феофано не дочь своего отца, не дочь царственного брата Аспасии, что она незаконнорожденная. Это было тяжелейшее оскорбление, оскорбление, достойное смерти, если бы они не были царственными византийками, а были простыми германками.
Феофано и бровью не повела.
— На Романа, ваше величество. Я, к сожалению, не Багрянородная: я не дочь царствовавшего императора. Я — дитя его юности, когда он еще был полководцем у своего отца, моего деда, самодержца Константина.
— Ах, вот как, — произнесла Аделаида без всякого выражения. Если она и была смущена перечислением царственных имен, то виду не показала.
— Сколько тебе лет?
Конечно, она знала это с точностью до дня. Феофано ответила сладким голосом:
— Мне почти восемнадцать, ваше величество.
— Старше моего Оттона, — заметила Аделаида. — Может быть, ты подойдешь ему, а, может быть, и нет. Посмотрим. — Она повернулась. — Идите за мной.
Аспасия сказала себе, что этого следовало ожидать. Императрица, имеющая взрослого сына, должна решать двойную задачу: удерживать власть, пока жив ее муж, и сохранять власть над сыном. Конечно, она будет пристально присматриваться к незнакомке, предназначенной заменить ее. Феофано это прекрасно поняла. Она стала безупречно мягкой, обходительной, терпеливой. Аспасия могла гордиться ею.
Но Аспасия, которая не собиралась быть королевой, вовсе не должна была сдерживать себя, как королева. Она невзлюбила императрицу Аделаиду так же искренне, как императрица — Феофано. Никакой логики в этом не было. Императрица, казалось, не замечала Аспасию. Феба не говорила ни по-германски, ни по-латыни, а Елена вообще не разговаривала; и некому было сказать Аделаиде, что у нее есть враг, и рассказать, кто этот враг. Она была лишь Маленькой смуглой женщиной, тенью в тени царевны.
