— Да, я знал его.
Пристально наблюдая за ней, он понял, что ее замешательство вполне естественное. Может быть все это — огромная ошибка?
— Мой муж был сослан, — продолжала мадам Херц. — Его сослали на каторгу за политические взгляды. Мы ничем не могли ему помочь…
Теперь она говорила спокойней, в надежде, что Тома пришел рассказать ей подробности его смерти. Она явно пыталась отогнать нараставший страх. Над розовой верхней губой появилась испарина. Жизнь не стояла на месте, и эта женщина выбрала себе новый путь. Теперь, вероятно, она любила другого человека и боялась его потерять.
— Я пришел сюда за тем, чтобы рассказать вам не о его смерти, — сказал Тома спокойно, когда она закончила говорить, — а о его жизни. Он жив.
— Что такое вы говорите…
— Он жив. Он спасся. Он здесь, в Париже. Я боялся сказать вам об этом сразу. Для вас это могло быть слишком большим потрясением.
Женщина вскрикнула и оперлась о спинку кресла. Ее лицо стало восковым.
— Вы лжете, — крикнула она, — вы обманщик, месье. Мой муж умер. У меня есть письмо из министерства, где сообщается о его смерти. Как вы смеете?
— Это правда, мадам. Похоже, это ужасная ошибка. Я сказал вам правду.
— Я не верю вам.
— Это ваше право. Я только выполнил свой долг, придя сюда.
Она увидела, что он собирается уходить, и безотчетный страх заставил ее броситься к Тома и схватить его за руку.
— Подождите. Это так ужасно! Вы должны понять мои чувства: Приходите сегодня вечером, месье, и вы встретитесь с моим мужем, месье Ругемоном. Вы обязательно должны прийти…
Тома согласился, страдая от мысли, что ему придется повторить свой визит. Женщина проводила его до лестницы и осталась стоять в дверях, беспомощно глядя ему вслед.
Несмотря на это, любопытство и жалость к несчастному Жану Херцу заставили Тома вернуться вечером на улицу Риволи. Его проводили в столовую, где семья заканчивала обед. Ругемон оказался благообразным мужчиной с хорошими манерами. Его речь обличала уверенного в себе человека.
— Жена сообщила мне, месье, о любопытном известии, касающемся Жана Херца. Кто-то, называющий себя его именем, просил вас сообщить нам, что Жан жив. Ни в коей мере не сомневаясь в ваших благих намерениях, должен сказать вам, месье, что вы стали жертвой обмана. Тот человек жулик. Моя бедная жена, бесспорно, была вдовой, когда я женился на ней четыре года назад.
Он развел руками:
— Конечно, я не прошу вас верить мне на слово. Я могу даже показать вам свидетельство о его смерти. Оно поступило из канцелярии тюрьмы и датировано июнем 1864 года. Оно также заверено министерством юстиции 13 июля того же года. Если вам нужны доказательства…
Бек взял в руки пожелтевшие листы бумаги. Они протерлись на сгибах; было видно, что их много раз вынимали из отделанной вельветом шкатулки, где они хранились среди любовных писем молодых лет. Эти вдруг возникшие бумаги служили неоспоримым доказательством правдивости слов Ругемона, однако на Тома они произвели впечатление какого-то фокуса, когда, например, из шляпы факира выскакивает кролик.
— Похоже, бумаги в порядке, — сказал Тома, возвращая их мужчине.
— Ну вот, месье… Мне остается только сожалеть, что вас обвели таким образом вокруг пальца.
— В таком случае прошу извинить меня.
Женщина смотрела на Тома широко раскрытыми покрасневшими глазами.
— Полагаю, вы были другом Жана Херца, — заметил Ругемон. — Возможно, вы знали его во время… э-э, заключения.
Тома сначала замялся, но потом, сообразив, что он слишком молод для того, чтобы быть знакомым с Херцем до суда, согласился.
— Ну что же, месье, мы не будем допрашивать вас, — сказал Ругемон с некоторым пренебрежением в голосе. — Благодарим вас за визит, хотя, должен вам заметить, мы не стремимся принимать у себя людей, чьи взгляды, мягко говоря, непопулярны.
Глаза Тома сузились, но он, хотя и с трудом, сдержал себя. Этот человек принял его за бывшего заключенного; Тома, однако, считал, что в этом нет ничего зазорного. Многие благородные и умные люди расплачиваются за свои взгляды годами тюремного заключения.
Он саркастически улыбнулся, но Ругемон поспешно добавил с некоторой растерянностью:
— Не принимайте это на свой счет. Понимаете, я занимаю определенное положение в обществе, и мне не хотелось бы его потерять. Как государственный служащий, я должен помнить о своей репутации. Вы, как никто другой, должны знать, какое значение имеет сейчас частная жизнь человека. Министерство — это свой маленький мир. Вы всегда находитесь в поле зрения… Вы не поверите — они ведут досье на каждого…
— Вероятно, вы работаете в министерстве юстиции? — спросил Тома как бы между прочим.
Его собеседник покраснел и произнес что-то невразумительное. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге показались дети, которые нервно поглядывали на однорукого незнакомца, разговаривающего с их отцом. Младшая, девочка, подбежала и прижалась к коленям матери, и мадам Ругемон обняла ее, как будто кто-то собирался ее похитить. Старший, мальчик лет двенадцати, стоял на пороге с бледным лицом и наблюдал за Тома. Он был слишком перепуган, чтобы войти в комнату.
Тома вздрогнул. У мальчика были тонкие черты лица, серые глаза и четко очерченный рот. Он был живой копией Жана Херца.
Тома повернулся к мадам Ругемон. Она сидела на стуле и в страхе прижимала к себе младшего ребенка. Ему стало жаль ее. Она смотрела на него с мольбой, и Тома вдруг ясно почувствовал, что какими бы ни были превратности судьбы этой женщины, она невиновна.
Тома быстро вышел. Оказавшись на холодном воздухе, он приободрился, хотя никак не мог избавиться от чувства неловкости, которое испытал в доме Ругемонов.
Он не знал, что и подумать. Ему почему-то не верилось, что произошла ошибка, и канцелярия тюрьмы зарегистрировала смерть Жана Херца. Он хорошо запомнил, как выглядели показанные ему документы: под напечатанными словами были сделаны записи от руки. Не было никакой печати или штампа, которые доказывали бы, что письмо действительно пришло из мест заключения. Теперь Тома был полностью уверен в том, что одна бумага фальшивая. Это было первое, к чему он теперь пришел. Другой документ, полученный из министерства, также мог быть подделкой. Изготовить его могло любое заинтересованное лицо, например, человек, который давно любил мадам Херц. Возможно, это был Ругемон…
Все дело выглядело бы довольно романтично, если бы Тома не чувствовал, что здесь кроется какая-то коварная тайна. В любом случае было уже поздно что-либо изменить. Эта женщина выбрала себе другую судьбу. У нее были дети. Сомнения, поселившиеся в ее сердце, могли разрушить ее будущее. Может быть, следует оставить все как есть, ничего больше не объяснять и просто ждать? Но что он скажет Херцу? Можно попытаться убедить его смириться с таким положением. Но согласится ли он?
