Над Бенгальским заливом взошло солнце. Лагерь проснулся, и возобновилась монотонная жизнь, завязшая в песках, как древние храмы. Мадек ходил от святилища к святилищу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Иностранцам запрещалось входить в храмы. В глубине ниши ему удалось рассмотреть изваяние бога с короной на голове. Разведя руки в стороны, бог танцевал перед черным каменным фаллосом. Потом внимание Мадека привлекли тамильские девушки, пришедшие поклониться божеству. Судя по всему, они совершали обряд, связанный с деторождением. Подняв сари и раздвинув ноги, девушки садились на каменный фаллос так, как будто могли совокупляться с ним, как со своим возлюбленным. Это зрелище так взволновало Мадека, что он ринулся обратно, в лагерь. И снова нищета, убожество, усталость; линялые палатки, драные униформы, сушившиеся на ветру, десять пушек, перевернутые котлы…
Языческая Индия. Вот где красота!.. Там, в джунглях, где исчез Угрюм, наверняка есть женщины, похожие на тех, что изображены в храмах, сладострастные и великолепные. Подле них жизнь кажется вдвойне прекрасной; об этом Мадек мечтал еще в детстве. Жить в полную силу, идти напролом, по примеру великих, и на войне, и в любви.
Зазвучал рожок. Быстро проглотив утреннюю похлебку, они опять займутся муштрой. В грязной униформе, с ружьем на плече и всем снаряжением за спиной, как всегда, босиком. Мадек поплелся к походной кухне и вдруг увидел бегущих к лагерю часового и какого-то солдата, вероятно, прибывшего из Пондишери, потому что он-то, в отличие от них, был обут. Заспанный дю Пуэ вышел из палатки, обменялся парой слов с солдатом и заорал:
— Сбор! Трубите сбор!
Мадек подошел ближе.
— Сбор?
— Да! — вопил дю Пуэ. — Война! Завтра отправляемся в Бенгалию!
— В Бенгалию, — Мадек повторил это слово с благоговением, будто это было имя бога.
Он обернулся и посмотрел на море. Наконец-то война. Теперь уже настоящая. На следующий день, как и было объявлено, перед древними храмами бросило якорь множество кораблей. Отряд Мадека погрузился на фрегат «Бристоль», отбитый у англичан местными пиратами; война так подгоняла, что не нашлось времени на переименование судна. Сидя на носу лодки, которая везла его к кораблю, Мадек с удивлением ощутил радость при виде рей и вант. И хотя впереди его ждало сражение, корабль опять казался предвестником счастья…
Лодка миновала прибрежную песчаную гряду. Приблизились забытые звуки: скрипы, стуки, хлопание парусов. Солдаты, расталкивая друг друга, торопились первыми подняться на борт. Мадек обернулся, бросил последний взгляд на храмы на берегу. В лучах полуденного солнца они казались золотыми. Взметнувшиеся ввысь скалы на мгновение скрыли их из вида; когда корабль взмыл на волне, они на секунду вновь появились как воплощение вечно возрождающегося мира. Мадек чувствовал, что тоже возрождается. Четырехлетняя армейская жизнь нагнала на него тоску. Но теперь в нем вновь пробудилась скрытая сила и поманила к какой-то далекой и покуда неясной цели.
На борту «Бристоля» его ожидал первый сюрприз. Фрегат прибыл с острова Бурбон, где взял на борт подкрепление. Едва Мадек ступил на палубу, как среди раскрасневшихся от солнца и спиртного лиц, радостно приветствовавших вновь прибывших, узнал Боженьку и Визажа.
«Иногда время, как змея, заглатывает собственный хвост», — сказал он себе, и мир показался ему прекрасным; впервые в жизни он благословлял морскую удачу, ванты, паруса, сирену на носу корабля. Он бросился в объятия Визажа. Почему Визажа, а не Боженьки? Наверное, потому, что тот был намного старше его, ему уже исполнилось тридцать, и его радость была менее сдержанной. Мадек поставил ружье в стойку на палубе. Друзья стиснули друг друга в объятиях.
— Мадек! Так ты выкарабкался…
На глаза Визажа навернулись слезы; Мадек прочел в них нечто большее, чем сострадание. Похоже, в душе друга поселилась грусть, его глаза запали, каштановые волосы поредели.
— А ты, цирюльник, все на посту?
— Видишь, Мадек, куда нас завела война.
— Долой англичан, Мадек! — перебил его Боженька. — Нас, моряков, позвали на подмогу. Смерть проклятым англосаксам!
Боженька не изменился. Он был в восторге. Все такой же толстый, такой же рыжий. Казалось, что форма на нем вот-вот лопнет: его живот был похож на бочку с порохом перед взрывом.
— Долой англичан! Пушки к бою! — орал Боженька, изображая руками, как он нацеливает пушку.
Мадек расхохотался и повернулся к Визажу. Тот смотрел на них молча и как-то отстраненно. Почему он грустит в такой замечательный день? Почему у него темные круги под глазами, а руки, которые только что обнимали его с такой любовью, бессильно повисли?
У Мадека не было времени на раздумья, Боженька засыпал его вопросами: что, все пехотинцы в индийской армии ходят босиком? а жалованье ему платили? знают ли о его бегстве? Мадек принялся рассказывать, и это продлилось до ночи. А ведь раньше друзья порой не могли добиться от него и двух слов. Мадек расположился посередине бака, на месте, предназначенном для рассказчиков легенд. «Бристоль» шел к Бенгалии, подгоняемый юго-восточным ветром. Мадек говорил о залитых водой рисовых полях, об осаде Мадраса, о жалованьи, которое ему задолжали за восемнадцать месяцев, о радостях мелких побед, о следовавших за ними грабежах, о девчонках, которых распластывали прямо в их домах на земляном полу, а потом возили в обозе для ублажения солдат. Он не стал объяснять, почему бежал, ничего не сказал об Угрюме и его исчезновении в джунглях. Но друзья больше ни о чем и не расспрашивали. Их давний союз, переживший и штормы и штили, восстановлен, — этого было достаточно.
— Долой англичан! — не переставал вопить Боженька. — Мы опять возьмем Мадрас, Масулипатам и всю Индию!
Мадек снова начинал рассказывать, пел дифирамбы своей армии, индийским солдатам, сипаям, которых, по его мнению, следовало бы набирать в большем количестве.
— Вот увидишь, Визаж, Индия завоюется сама собой. Они сражаются, как боги. Надо видеть их поступь, их большие тюрбаны, серебряные пластинки на голове вместо каски. Они обматывают свое тело муслином, причем в столько слоев, что ткань выдерживает удар сабли. И они ни о чем не просят: глиняный кувшин на боку, бидон с кокосовым молоком, и все они идут в бой!
Визаж больше не слушал. Он поднялся, подошел к носу корабля, долго смотрел на звезды, такие яркие в это время над Бенгальским заливом. Вокруг было тихо. Корабли буквально скользили по воде. Вахтенных клонило ко сну, и стоит ли их тормошить? Такая тишина обычно наступает перед катастрофой. Покой на корабле означает, что дьявол бродит по морю. На этот раз дело обстоит еще хуже. На борту «Бристоля» поселилась смерть. Фрегат везет не рулоны муслина и не пудру, чтобы оживить уснувшие чувства Европы. Корабль нагружен пушками, бочками с порохом, он ощетинился штыками. Визаж ходил взад и вперед по палубе. Повсюду ружья. Их вид угнетал его все сильнее и сильнее. Что будет с Мадеком? Теперь и он станет пушечным мясом… Визаж не мог радоваться, как Мадек и Боженька. Он молчал, потому что не знал, как объяснить ликующим солдатам, что Индия скоро превратится в страшную бойню, что его, хирурга-цирюльника, взяли в армию для того, чтобы отрезать раздробленные ноги, обрабатывать раны, из-за которых может начаться гангрена, молоть всякий вздор, помогающий спокойно умирать всем этим солдатам удачи, насильно завербованным и погруженным на корабль смерти. Глядя на океан, Визаж ощущал груз своих тридцати лет. А ведь он, беспомощный свидетель надвигающейся резни, оказался здесь по своей воле. Никто не заставлял его, отпрыска почтенной нантской семьи, покинуть семинарию и отправиться вслед за каким-то мелким дворянчиком с Иль-де-Франса, долго расхваливавшим ему жизнь в тропиках. Достигнув берегов Африки, он пожалел о своем поступке, но было уже слишком поздно. Уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как он свернул на том перекрестке судьбы. Он решил стать хирургом. От своего семинаристского прошлого он сохранил сострадание к несчастным, к трагической судьбе черных рабов, к взбунтовавшемуся малышу Мадеку… Но Визаж более не веровал: Библия, святые слова позабылись. В этом мире не было ничего по-на-стоящему доброго, разве что молодость, но она уже прошла, а человеческая ненависть отнимала у него одного товарища за другим.
