– Я должна быть благоразумной.
– Благоразумие – переоцененная добродетель, amore mio.
Она взглянула на него с сомнением.
– Не вам судить о добродетели.
– Добродетель – мой враг. Я изучил ее от и до.
Меррик наблюдал, как она лихорадочно пытается придумать какую-нибудь уничтожающую реплику, и решил выручить ее.
– А как тебе удалось улизнуть из Барстоу-холла?
– С помощью Роберты.
– И все равно, какой-нибудь опекун наверняка должен был забаррикадировать садовую калитку от влюбленных деревенских парней, соперничающих за внимание прекрасной Сидони.
– Уильям стал моим опекуном с тех пор, как шесть лет назад умер отец, – ровно проговорила она.
Всякое желание улыбаться оставило Джозефа. Ужасное подозрение заползло в душу.
– Боже милостивый! Только не говори мне, что этот мерзавец бьет и тебя тоже.
– Джозеф, вы делаете мне больно.
– Я – неуклюжий медведь, – пробормотал он, расслабляя руку, стискивающую ее ладонь. – Если он ударит тебя, я этого гада на кусочки порежу.
– Уильям никогда не бил меня. – Она погладила его по щеке, впервые прикоснувшись к нему по собственной воле. В глазах Сидони он увидел мягкость, которой не замечал раньше, даже когда целовал ее.
– Почему? Что его останавливает?
И все же, глядя в это прекрасное лицо, которое выражало силу, равно как и привлекательность, Джозеф догадался почему. Он был далек, чтобы наделять своего грязного кузена совестью или стыдом, но под ясным взглядом Сидони, возможно, даже Уильям находил в себе какую-то крупицу чести.
– Мы по большей части живем отдельно. – Она помолчала, и ее прежняя необъяснимая неловкость вернулась. – Я веду хозяйство в Барстоу-холле на те жалкие гроши, что он присылает. К тому же там всегда найдется бумажная работа для такого синего чулка, как я. Недавно я каталогизировала библиотеку Уильяма.
Она говорила неохотно, хотя Джозеф не мог понять почему. Нельзя сказать, чтобы тема была больной, а она нервничала, рассказывая о своей жизни с Уильямом и Робертой, почти так же, как когда Джозеф дотрагивался до нее.
– Что-нибудь интересное?
Она избегала его взгляда.
– Ваш отец перед смертью забрал все ценные книги.
Жизнь ее, судя по всему, была нелегкой. И одинокой. Но он заставил себя улыбнуться.
– И что же стало причиной этой внезапной библиофилии моего кузена?
– Уильям продает то, что осталось, разумеется. Наверняка вы знаете, как близок он к банкротству. Последнее из того, что еще уцелело от приданого Роберты, ушло на очередной прожект, связанный с какими-то изумрудными копями в южных морях.
– Мой кузен никогда не отличался деловым чутьем.
Она бросила на него неодобрительный взгляд.
– Незачем показывать свое превосходство. Вы же знаете, что на все эти безрассудства его толкает стремление состязаться с вами.
– Если бы он жил по средствам, когда получил титул, то мог бы вполне комфортно существовать в Барстоу-холле.
Джозеф намеренно не говорил правды. Уильям – самый настоящий змеиный клубок зависти, чванства и хвастовства. Он бы никогда не принял тихую жизнь деревенского сквайра, в то время как его незаконнорожденный кузен ворочает такими делами.
– Я бы и сама с удовольствием позлорадствовала над неудачами Уильяма, если бы моей сестре и племянникам не приходилось влачить жалкое существование вместе с ним.
– А как насчет твоего жалкого существования? Тебя заботит только судьба Роберты и ее щенков?
Она вскинула голову.
– Через два месяца мне исполнится двадцать пять. Опекунство Уильяма закончится, и по отцовскому завещанию я получу содержание. Оно небольшое – плутократ вроде вас посмеялся бы, – но это позволит мне обрести независимость от зятя с его прихотями. У меня есть планы на будущее: завести свой дом и обучать бедных девочек, чтобы они могли устроиться в жизни.
Мысль о Сидони, работающей школьной учительницей, показалась ему ужасным расточительством, но он понял, что лучше этого не говорить. Меррик уловил в ее глазах воинственный блеск, когда она объявила об этом непривлекательном плане.
– Меня удивляет, что Уильям не выдал тебя замуж, если у тебя уже есть приданое.
– Я не шутила, когда говорила, что никогда не выйду замуж.
Что бы ни разглядела Сидони в его улыбке, ее это смутило, и она попыталась отодвинуться. Он ей не позволил. Его начала преследовать пугающая фантазия: он никогда ее не отпустит.
– Не все мужья такие, как Уильям. Или как твой отец.
Она печально улыбнулась одними губами.
– Но это чистейшее везение, не так ли? По закону муж имеет полную власть над женой. Я слишком ценю свои суждения, чтобы пожертвовать ими ради кого-то другого. И нет никакого выхода – контракт связывает до самой смерти. Замужняя женщина ничем не лучше рабыни.
– В Олмаке бытует иное мнение.
Она пожала плечами:
– Шесть лет я жила на содержании Уильяма и видела его похвальбу и грубость. Даже при том что приданое моей сестры было его единственным средством существования. Незамужняя, я не буду зависеть ни от кого, кроме себя самой.
– А разве ты не хочешь детей?
– Но не ценой свободы.
Он нахмурился:
– Ты выбрала столь одинокий путь. А как же любовь?
– Любовь? – Сидони выплюнула это слово, как что-то кислое. – Вы удивляете меня, Меррик. Не думала, что вы признаете такое понятие.
– Поразительно, не правда ли?
Он ждал какого-нибудь ироничного комментария, но она промолчала. Возможно, из-за этого молчания он приподнял завесу горькой правды, которую никогда никому не говорил.
– Я не дурак. Я видел любовь. Отец любил мою мать до самой смерти. Сердце его было разбито, когда он потерял ее. И оно разбивалось снова и снова, когда свет называл ее шлюхой.
Проклятье! Он сказал слишком много. Открыл слишком много. Джозеф понял это, когда увидел побелевшее от горя лицо Сидони. Всю жизнь он выживал в одиночку, полагаясь только на себя. И все же эта не свойственная ему доверительность лишь усилила неотразимое обаяние Сидони в его глазах.
Ему следует помнить, что изоляция обеспечивает безопасность, какими бы привлекательными ни были мягкие карие глаза и женское сочувствие.
Когда Сидони в тот вечер вошла в холл, Меррик поднялся со своего троноподобного стула во главе стола. На нем были сюртук и шейный платок, и выглядел он так, что мог бы украсить собой любую лондонскую гостиную, если не обращать внимания на ужасные шрамы на лице. Неудивительно, что он воспринимает жизнь как своего противника. Он дорого заплатил за все, что имеет, и все же самая глубокая рана осталась. Его объявили незаконнорожденным. Ничто не может это изменить. Ничто, кроме того знания, которое она скрывает и не может открыть, не подвергнув опасности людей, которых любит.
