отводить глаза от незнакомого мужчины, а любопытство шептало совсем о другом.
Голуба кхекнул, повернулся к Аксинье, открыл уже рот, чтобы сказать что-то, и уставился осоловело на молодую гостью. Лукерья сплетала из темно-янтарных своих волос не косу – драгоценный убор. Она оправилась уже от замешательства и, заметив оторопелый взгляд мужчины, еле заметно улыбалась, прикрыв глаза золотистыми ресницами.
Аксинья нарушила плотную тишину:
– Голуба, я не ждала тебя раньше Филиппова поста [39].
– Мы в Соль Камскую приехали с… – он споткнулся, но продолжил: – С хозяином. Он у воеводы, дела у них разные распрекрасные.
Голуба говорил, глотая слова, Аксинья не сразу поняла причину. А поняв, сдержала улыбку: скромник сжимал губы, пряча провалы на месте зубов.
– А кто ж твой хозяин? – Звучный, с легкой хрипотцой голос Лукаши заставил Голубу заерзать.
– Так Строганов. Степан Строганов.
Забыл, окаянный, и запреты хозяина, и увещевания Аксиньи. Она давно решила: ни к чему еловчанам знать, кто помогает ей в тяжелую годину. Дай голубю голубку – весь разум потеряет.
– Пойду я, матушка ждет. – Девушка накинула платок и синий опашень [40], помешкала у двери.
– Скоро стемнеет, боязно Лукаше через лес идти.
Мужик кивнул и встал из-за стола, опрокинув лавку. Лукаша ждала его, покорно склонив голову, кусая и без того брусничные губы. Нюта, лишь закрылась за ними дверь, захихикала. Даже она, мелкая птаха, все поняла.
Аксинья не думала о Лукаше и Голубе. Она мыла посуду в лохани, терла песком старую столешницу, будто вместе с избой могли очиститься и ее мысли.
Не желает Строганов знать дочь.
Не желает знать Аксинью.
Ей бы радоваться, что нет угрозы, что не собирается никто жизнь ее выворачивать. Своевольный купец выбросил из головы давнюю историю. А она стирает руки в тщетной попытке забыться. Недаром смеются мужики: бабы – поперечный народ.
Аксинью разбудило недовольное кудахтанье кур. К утру из дому выветрилось последнее тепло, зябли ноги и руки, покрылась наледью дверь. Нюта прижалась к матери холодным носом, обхватила ее так крепко, что страшно было шевельнуться. Аксинья осторожно отодвинула дочь, вылезла в стылость, подоткнула одеяло, чтобы Нюта не замерзла. Та пробормотала что-то неразборчивое и окунулась в сон.
– Замерзли, милые мои. Ну ничего, отогреемся. Подождите, перышки, – Аксинья говорила, прогоняя голосом холод и тьму.
Куры сидели, прижавшись друг к другу, словно воробьи на ветке. Грелись.
– Степаша, – окликнула самую крупную и шумную курицу, светло-песочной масти.
Аксинья и сама не могла бы сказать, зачем дала безмозглой птице имя. Клички давались кормилицам-коровам, собакам, изредка кошкам – и то не человечьи. Всем известно, что звать животину Иваном иль Марией, Прасковьей иль Филофеей есть великий грех.
Но ничто не могло заставить Аксинью отказать себе в радости звать говорливую, исправно несущую яйца наседку со светло-песочными перьями – точь-в-точь цвет его волос – Степанидой, Степой. Каждый раз, как звала она так неразумную птицу, она будто возвышалась и над Строгановым, и над своей обидой, и над неуместными воспоминаниями.
Аксинья насыпала ворчуньям зерна, смешанного с камешками, сухой травой и скорлупой. Степа замахала крыльями, отгоняя соседок от кормушки. Хозяйка хмыкнула, но в свару вмешиваться не стала. Как похожа на богача: спорила, крыльями размахивала, всех от лакомого кусочка отгоняла, а сама давно насытилась.
К обеду Аксинья и Нюта управились со всеми делами и чинно, не выказывая друг другу оживления, наряжались. Не так часто звали их на супрядки [41]: знахарку побаивались и недолюбливали (вдруг сглазит?), Нюта не доросла еще до девичьих посиделок.
Несколько льняных юбок, внизу – старая, ветхая, расползающаяся по нитям, сверху – новее, плотный сарафан. Подол совсем обтрепался, и Аксинья пришила полосу ткани в четверть [42] шириной с густой вышивкой лазоревыми нитями и смастерила вшивки по бокам. С годами ее стан пополнел, глазу не заметно – а рубаха все тайны откроет. Старый наряд заиграл, словно у девицы.
Дочери разрешила вытащить из сундука синий, с яркой тесьмой сарафан. По большим праздникам, гуляньям Нюта обряжалась в него, и сейчас крутилась, стараясь рассмотреть свой наряд и себя в нем, тонкую, гибкую травинку.
Старая, латаная душегрея не грела Аксинью, зато дочь она укутала в братнин тулуп, толстый, пропахший родным потом. Всю дорогу Нюта болтала, и ответы матери были ей не нужны.
В воротах Федотовых, гостеприимно распахнутых, торчал Гошка Зайчонок. Без шапки, в распахнутом армячке, он широкой улыбкой встречал всех, явившихся на супрядки.
– Нюта, – схватил он за руку Нютку. – Полезли на крышу.
– А на крыше будем песни петь!
– Дочь, долго тут не торчи с Гошей. Мы не за баловством пришли, – напомнила Аксинья.
Гошка подрос, стал малым подобием Зайца-старшего: крепкий стан, русые волосы, уродливая губа, добросердечие. Хоть исполнилось ему шесть лет, говорил он худо, коверкая слова. Зато навстречу всякому человеку лицо его преображалось открытой улыбкой.
– Проходи, Аксинья, – махнула Таисия. Растрепанная, измученная, она бегала от избы к сараюшкам, словно кормящая зайчиха. – Гошка, Нюрка, лавки тащите.
– Ты не суматошничай, родненькая. В суете огорченье найдешь, – напевно увещевала ее Прасковья.
Заметив Аксинью, она дружелюбно кивнула. На людях не показывали бабы серьезный разлад. Лукаша рванулась к Аксинье, но мать придержала ее, схватив за юбку, что-то шепнула, и Лукаша села подле матери, грустно вздохнув.
Скоро в невысоком овине, что выстроил Георгий Заяц прошлой зимой, расселись по лавкам и чурбакам еловские бабы. Очес льна издавна собирал всех на супрядки зимними вечерами. Таисия еще в прошлом месяце не поленилась, обошла каждую из соседок с приглашением. Она жила в Еловой четвертый год, срок немалый. После смерти Марфы оказалась большухой [43] в избе Федотовых, тянула на себе немаленькое хозяйство. Таисия жаждала людского внимания и признания, зазывала в гости, стелилась куделью [44]. А бабы, лелеявшие память о ее непотребном прошлом, относились к Таське словно к зряшной, бросовой бабе.
Обтрепанный лен, сваленный в большой короб, топорщился желтыми лохмами, ждал ловких женских рук.
– Добро живете, в достатке, – похвалила Зоя, окинув острым взглядом новый овин, новый, хоть и усеянный пятнами наряд Таисии.
– Так свекор… – молодуха смешалась. – И муж мой любимый стараются, все в дом, для детей.
– Да, два мужика в семье – великое счастье. – Зоя всхлипнула, но в глазах ее Аксинья не углядела ни слезинки. – Нам, вдовам, где уж угнаться?
Игнат Петух, муж Зои, выхаркал свои внутренности и тихо истаял прошлой зимой. Вдова на поминках проклинала знахарку, приемыша, старосту Якова, ляхов, ополчение. Когда заикнулась «Покарай Господь Мишку», чтобы сказать худое слово о молодом царе, Яков прикрыл дурнословку шапкой, забив ее, словно кляп,
