Анабет меняла подгузники каждую ночь и даже стирала их для Лидии, но корзина, в которую складывали мокрые, уже начала попахивать. За ночь кровотечение у Лидии прекратилось, но нужно было выстирать то, до чего не добрались Ма и Анабет. Блюсти чистоту у Расселлов было не так-то легко — но уж эту привычку мама в нее вложила. Когда Лэнгстоны приняли ее, она была жутко грязной. И никто не сожалел об этом больше, чем она.
— Мы согреем после ужина воду. И если вывесить их на ночь, то к утру высохнут.
Лидия кивнула, пристраивая в фургоне ларь с кухонной утварью: и тут до уха ее донесся жалобный плач проголодавшегося Ли.
— Как раз вовремя. — Она рассмеялась.
— Я затушу костер и посмотрю лошадей. — Росс пошел прочь, проклиная себя и за то, что — помимо воли — радовался грядущему дню, и за то, что заметил, как отливает серебром в лучах рассветного солнца ее белая кожа.
Переодев Ли, Лидия дала ему грудь и облокотилась о борт фургона, чувствуя, как тело наполняется спокойствием и тихой истомой. Лагерь между тем ожил: многие уже кончили завтракать, женщины упаковывали пожитки, отдавая обычные распоряжения своим отпрыскам. Мужчины готовились запрягать, подзывая лошадей резким, коротким свистом, прорезавшим чистый утренний воздух.
Веки Лидии медленно опустились. Вокруг нее был надежный, удобный мир — такой далекий от того, большого и угрожающего. Здесь ее не знали. Никому бы не пришло в голову связывать ее с Расселлами. Никто ничего не знал о трупе с разбитым черепом. Может быть, он до сих пор и не найден. А если и да — кто заподозрит, что она здесь? Здесь она в безопасности. Скрыта. И может передохнуть.
Росс что-то ласково приговаривал лошадям, возясь с упряжью. Ей нравился звук его грудного, низкого голоса, в который вплеталось веселое позвякивание металла упряжки. Вокруг пахло дымом, конским потом, кожей — и сочетание этих запахов отнюдь не казалось ей неприятным. С этим был согласен и Ли. Он явно проголодался, но мерное потягивание груди лишь усиливало наполнившее ее душу ощущение окружающего спокойствия.
Она лениво шевельнула ресницами — и в ту же секунду глаза ее широко раскрылись.
У упряжки, увязывая ремни, стоял Коулмэн. Он, без сомнения, прекрасно видел ее, глядя поверх сиденья в глубину фургона, где она сидела, прижав к груди Ли. Острый взгляд из-под светлых полей шляпы в упор смотрел на нее. Кисти рук в перчатках, стягивавшие ремни, на секунду замерли.
В ту же секунду, поймав ее взгляд, он отвернулся — так же резко, как затянул ремешок, зажатый в руке.
Какая-то странная волна начала подниматься из глубин ее тела, переполняя грудь, поднимаясь по плечам и перехватывая дыхание. Никогда раньше она не чувствовала ничего подобного — и это поразило ее, как поразил устремленный на нее пристальный взгляд Коулмэна. Она повернулась к нему боком и, пока Ли не насытился, не поднимала глаз.
Она только закончила заворачивать Ли в чистую пеленку, как по каравану пронеслось: все упряжки готовы. Ма говорила ей, что караван обычно делает в день десять-пятнадцать миль, но их здорово задержали весенние ливни.
После них поля и дороги стали сплошной жидкой грязью, проехать по которой было невероятно трудно. Реки и ручьи разбухли, вышли из берегов, пересекать их было небезопасно. Война же привела в негодность немногие оставшиеся мосты — вес фургонов они вряд ли смогли бы выдержать.
Росс, севший править, ловко выровнял фургон в линию с остальными. Фургоны тронулись — вначале медленно, постепенно набирая темп, который они постараются выдержать до первой остановки на полуденный отдых.
Свернув спальный тюфяк, Лидия отодвинула его к борту, чтобы освободить место. Она слегка прибралась в фургоне и даже сложила рубашки Коулмэна, предварительно решив, какие из них она выстирает вечером вместе с вещами Ли.
Некоторое время она не знала, чем себя занять. Все дела, которые могли найтись для нее в фургоне, она уже закончила, а пролежать еще день, совсем ничего не делая, ей не улыбалось. Поэтому мысль о свежем воздухе и окружавших их обширных пространствах показалась ей весьма привлекательной.
В некоторой нерешительности она высунула голову из-под полога фургона и легонько дотронулась до плеча мистера Коулмэна. Тело его сразу напряглось, как при выстреле, затем он медленно повернул голову. Она быстро отдернула руку.
— В чем дело? — спросил он резко.
Резкость его тона не понравилась ей. Он что же, думает, она не устала все время сидеть в фургоне? И не захочет, чтобы она села с ним рядом, где все видели бы ее — на том месте, где прежде сидела Виктория со своим неизменным кружевным зонтиком?
— Я бы хотела… немного посидеть снаружи, — ответ ее тоже прозвучал резко.
Не говоря ни слова, он подвинулся, освободив для нее место на плоском, широком сиденье. Фургон качало, и сесть было нелегко, но, держась рукой за покрышку, она одной ногой встала на сиденье и глянула вниз. Замерла на секунду. Земля оказалась где-то совсем далеко. Она и не представляла, что фургон такой высокий. Преодолев страх, она поставила на сиденье другую ногу.
Именно в этот злополучный момент под правое колесо фургона попал большой камень. Наткнувшись на него, фургон подпрыгнул. Лидия, потеряв равновесие, беспомощно пыталась ухватиться за воздух, пока рука ее не нашла наконец шляпу мистера Коулмэна. Шляпа приземлилась на сиденье фургона за миг до того, как сверху на нее со всего размаху плюхнулась Лидия.
На нее и, к несчастью, на мистера Коулмэна. Его рука оказалась прямо между ее грудей — бюст ее прошелся по ней от плеча до запястья. Пытаясь удержаться, она схватилась рукой за его бедро — но кисть соскользнула и утвердилась между ног мистера Коулмэна. Не упасть на землю Лидии помогло лишь то обстоятельство, что в данный момент тело ее покоилось поперек бедра Коулмэна, рука — между его ног, щекой же она касалась его колена.
Несколько секунд, не в силах пошевелиться, она тяжело дышала, борясь с головокружением и в то же время всем видом пытаясь показать, что ничего особенного не произошло. Наконец ей удалось выпрямиться, она отодвинулась — и тут поняла, что все это время сидела на его шляпе.
Когда она снова оперлась рукой о его бедро, приподнялась и извлекла на свет божий останки шляпы, из горла его вырвалось замысловатое ругательство.
— Простите, — она с трудом могла говорить: стыд сковал челюсти. — Я… в таких больших фургонах никогда раньше не ездила.
Взгляд, обращенный к ней, был прозрачным, ясным и полным ярости. Губы под завитками усов превратились в бледную, тонкую полоску.
— В другой раз постарайтесь быть осторожнее, — процедил он.
