— Боишься. Сейчас ты мне расскажешь почему, или я останусь здесь до утра, и Хилл обнаружит меня в твоей спальне. Посмотрим, разрешит ли тебе сэр Артур поехать в Париж.
— Это… шантаж!
— Ничего подобного. Всего лишь принуждение, но, поскольку два понятия очень схожи, твоя ошибка извинительна. Ну, будешь говорить, или я начну устраиваться на ночлег в этом уютном кресле?
Мэгги сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться.
— Просто…
Господи, как все объяснить и не выглядеть в его глазах полной дурочкой? Может, если не смотреть ему в лицо… Уставившись в пол, она, запинаясь, начала:
— Просто, когда ты до меня дотрагиваешься… я могу думать лишь о том, как хочу, чтобы ты меня трогал… в других местах. А это непристойные мысли для леди! Тогда я пугаюсь, что совсем не леди, не смогу отказать и дело зайдет слишком далеко… я кончу жизнь в монастыре, как твердит сестра Анна, потому что у меня слишком плотская натура…
Уж чего-чего, а такого Джереми не ожидал услышать, поэтому замер, ошеломленный ее признанием. Затем поднес руку Мэгги к губам и, целуя, быстро заговорил:
— Дорогая, разве ты не видишь? Это доказывает, что я тебе нравлюсь, и ты просто обязана выйти за меня замуж…
— Нет. — Она вырвала руку. — Это ничего не доказывает! Только свидетельствует, что я таю, когда меня целует мужчина. Не знаю, действуешь ли на меня лишь ты или любой мужчина, поскольку…
— Поскольку я единственный мужчина, кто тебя целовал, — докончил он.
— Да. Мне очень жаль, но… Да.
Джереми не мог ее винить. За что? Однако чувствовал горечь. Прежде всего из-за разницы в их возрасте, из-за ее замкнутого воспитания. Конечно, ему не хотелось, чтобы Мэгги целовалась с другими мужчинами, дабы узнать, есть ли нечто особенное в том, что она испытывает с ним. Но выходило, что такой эксперимент необходим. И он, черт возьми, постарается быть рядом, когда это произойдет, чтобы проследить за последствиями. Хотя, естественно, не без желания свернуть шею любому, с кем она начнет производить такие опыты.
Со вздохом опустившись в кресло, Джереми поднес руку ко лбу. Мигрень, на которую сослалась Мэгги, чтобы спровадить служанку, сжала ему обручем виски.
— Джерри, мне очень жаль… — грустно сказала она.
— Ты это уже говорила.
— Да, но ты ведь настаивал на ответе…
— Настаивал. Я понимаю, что спрашивал и настаивал… — Ощутив тоску по доброму глотку виски, он рывком встал на ноги. — Ладно, Мэгги, ты победила. Я ухожу.
— О, — разочарованно протянула она, размышляя, что в ее словах повергло Джереми в такую глубокую тоску. Значит, не будет в ее жизни предложений замужества… поцелуев… И хотя эта мысль принесла облегчение, но сердце затопила грусть.
На пороге Джереми обернулся:
— Пообещай мне только одно, Мэгги, ладно?
Подойдя к нему, она встала рядом, словно хозяйка, провожающая гостя после церемонного чаепития.
— Разумеется. Если это в моих силах.
— Думаю, да. Я собираюсь на некоторое время уехать, но тетя Пиджин будет всегда знать, где меня найти. Если ты случайно… выяснишь… чувствуешь ли ты себя так со всеми мужчинами или только со мной… ты напишешь мне? Ничего изощренного. Просто «да, только ты» или «нет, не ты один». Ты сможешь пообещать мне это? Ради нашего прошлого?
Мэгги нерешительно кивнула:
— Ладно, Джерри, обещаю.
— Тогда до свидания. — Он по-братски поцеловал ее в щеку и вышел на террасу.
Мэгги замерла в распахнутых дверях, глядя, как Джереми перекинул ногу через ограждение и начал спускаться по плющу на лужайку.
— Джерри.
— Что?
— Куда ты направляешься?
— Не знаю. Наверное, к дьяволу.
— Передай ему от меня привет.
— Передам, — сказал он и растворился в ночи.
Лондон, февраль 1876 года
У дворецкого в доме герцога Ролингза обязанности весьма многочисленны. Во-первых, обычные, как у всех дворецких: он должен нанимать и увольнять слуг, присматривать за ними. Затем ему полагалось следить за винным погребом, чтобы тот был полон и разнообразен; за столовым серебром, чтобы оно всегда было заперто на ночь. Следовало докладывать о посетителях, даже проглаживать утюгом газеты, если их доставляли утром влажными от типографской краски. Когда же хозяин находился в доме (сейчас речь шла о дяде герцога, лорде Эдварде), к повседневным обязанностям добавлялись особые. Например, ему приходилось искать среди зимы дюжину идеальных роз и класть их к завтраку возле столового прибора леди Эдвард или во время парламентской сессии докладывать магистрату о полученных по почте угрозах хозяину.
Однако, несмотря на поздние возвращения хозяев в разгар сезона, дворецкого чрезвычайно редко будил в пять утра дверной звонок. Тогда уж лакей открывал им дверь. Хотя лорда и леди Эдвард ждали со дня на день, те еще не приехали в Лондон из поместья, а посему лакеи ушли отмечать помолвку коллеги, и в доме находился только Эверс, который совершенно не желал вытаскивать из теплой постели свое немолодое пятидесятилетнее тело, преодолевать четыре пролета и открывать дверь навстречу явно дурным вестям. Ибо какими они еще могут быть в пятом часу?
Некоторое время Эверс, прикрыв голову подушкой, надеялся, что незваный посетитель удалится, но тот, видимо, знал, что его непременно впустят, и усилий своих не прекращал. Если позволить ему звонить непрестанно, он перебудит всех женщин в доме, которые ответят типичной дамской истерикой. Эверс натянул халат, надел домашние туфли, ночной колпак и пустился со всей доступной его возрасту и болезням скоростью в долгое путешествие с четвертого этажа вниз.
На это у него ушло минут десять, а ночной посетитель звонил да звонил, превратив свое занятие в некую игру: два звонка, пауза; один короткий звонок и следом четыре торопливых. Ритм менялся, но сообщение оставалось неизменным: «Открывайте дверь! Тут жуткий холод».
— Иду, иду, — крикнул Эверс хриплым со сна голосом, пересекая неотапливаемый мраморный вестибюль и с тоской думая о грелке в ногах постели, которая уже наверняка остыла. — Иду. Господи, да прекратите этот трезвон! Я иду.
Когда ему наконец удалось справиться с замками и распахнуть дверь, его глазам предстал не ночной сторож, не молочник, спутавший парадный вход с дверью для прислуги, как надеялся Эверс. В облаке густого желтого тумана, окутывавшего Лондон зимой, стоял человек совершенно незнакомый, однако несомненный джентльмен. Это было видно сразу. В толстом пальто, меховой шапке, шерстяном шарфе и кожаных перчатках, его не узнала бы и родная мать. Эверс разглядел только длинный нос, который, возможно, был орлиным до того, как его сломали, а затем плохо выправили, да пару светлых глаз на загорелом лице.
