портрета со скучающим и недовольным лицом, что буквально бросилась к королю, рухнула перед ним на колени и взмолилась:
— Сир!.. Прошу, будьте моим другом!
Губы короля тронула теплая улыбка. Он помог этой маленькой белокурой принцессе, которую находил очаровательной, подняться, поцеловал ее в щеку и заверил, что теперь они друзья навеки. Он крайне рад, что она благополучно добралась до места назначения, и обещает, что в нем она найдет второго отца. Что же до дофина... с ним она увидится завтра. Накануне ему нездоровилось, но он написал принцессе письмо, которое ей скоро передадут.
Впоследствии оказалось, что письмо это предназначалось вовсе не Марии-Жозефе, а мадам де Бранка. Самое печальное, что выяснилось это недоразумение слишком поздно, когда принцесса неожиданно разрыдалась: в послании Людовик сообщал фрейлине, что ни одной женщине на белом свете не удастся заставить его забыть первую супругу.
Настоящая катастрофа! Король и придворные были возмущены, а дядя Мориц просто пришел в ярость! Поклонившись своей племяннице, которая уже стала дофиной, он крепко обнял и расцеловал ее, стараясь утешить. Ему, который мог согнуть гвоздь двумя пальцами, никакого труда не составило бы свернуть шею глупому мальчишке, отправившему письмо не по адресу, и он бы сделал это с превеликим удовольствием.
Однако вскоре все отбыли в Бри-Конт-Робер, ведь невозможно же вечно торчать на этой замерзшей дороге! На сей раз король держался поближе к будущей невестке. На следующий день состоялась ее первая встреча с будущим мужем — и она ничуть не улучшила ситуацию. Дофин с покрасневшими глазами вел себя вежливо, но слишком отстраненно. И вот, всю обратную дорогу до Версаля, король прикладывал всевозможные усилия, чтобы хоть немного развеселить принцессу. Он шутил, смеялся сам, показывал ей пейзажи и замки, которые могли бы ей понравиться. И за эту доброжелательность, помогавшую скрасить тягостное и упрямое молчание Людовика, который с большим интересом разглядывал народ, собравшийся на обочинах дорог, чтобы поприветствовать новую принцессу, чем свою невесту, Мария-Жозефа была ему очень благодарна.
Через два дня, 9 февраля, состоялась свадебная церемония. Дофину одели в расшитое золотом платье, которое весило шестьдесят фунтов [131]. Мориц, разглядывая хрупкую фигурку своей племянницы, прикинул на глаз вес платья и покачал головой:
— Да оно же весит столько же, как и настоящая кираса! — проворчал он.
А для отчаявшейся принцессы платье и было чем-то вроде панциря — оно помогало ей держаться прямо с высоко поднятой головой, украшенной бриллиантами, на протяжении всей нескончаемой церемонии, пира и бала, которые за ней последовали.
В этот вечер Версаль, сверкая огнями, напоминал сказочный дворец.
Дофин и дофина, как и полагалось, открыли бал, но после этого Людовик исчез в неизвестном направлении. Как оказалось, король задумал устроить не простой бал, а маскарад, чтобы развеселить свою невестку. По дворцу расхаживали придворные в пестрых костюмах всевозможных цветов, но очень скоро всеобщее внимание привлек один человек в желтом домино, который то и дело подходил к стойкам с закусками, расставленным в залах Апартаментов короля. Он буквально заглатывал еду, уходил, возвращался, снова начинал есть и пить, словно целый год у него ни крошки во рту не было. Это странное поведение заинтриговало короля, и за желтым домино стали наблюдать. Кем мог быть этот обжора? Тайна открылась под оглушительный хохот присутствующих: оказалось, что желтый костюм служил прикрытием для швейцарских гвардейцев из Дома короля, которые надевали его по очереди, чтобы поесть и выпить за здоровье молодоженов.
И только дофина этот номер не рассмешил. Приближался ужасный момент — скоро ему предстояло отправиться в опочивальню в сопровождении всей королевской семьи, маркизы де Помпадур и, вероятнее всего, маршала Саксонского, который едва сдерживал свой гнев и на следующее утро написал следующее письмо своему брату Августу III:
«Вы даже не представляете себе, Ваше Величество, с каким достоинством выдержала наша девочка это тяжелое испытание. В пятнадцать лет она уже мыслит и поступает, как взрослый человек. Я был несказанно удивлен ее поведением. Подумайте сами: разве это приятно — внезапно очутиться в центре внимания роскошно одетых мужчин и женщин, которые с любопытством смотрят на тебя и твоего юного супруга, облаченных лишь в ночные сорочки? Но вы же знаете эти странные обычаи французского двора...
Его Величество приказал мне встать рядом с госпожой дофиной и подбодрить ее, коли в том будет нужда, родственным словом. Но поддержка оказалась нужна вовсе не ей, а господину дофину. Правда, он ни о чем никого не просил, но, по-моему, только потому, что в его положении это было бы крайне затруднительно. Он, видите ли, с головой укрылся одеялом и не отвечал Марии-Жозефе, которой пришлось вести беседу — очень, кстати сказать, остроумную — самой.
Оставил я спальню только тогда, когда женщины задернули полог. Я ласково пожелал принцессе и ее супругу спокойной ночи и с тяжелым сердцем вышел вон. Как я потом узнал, грустно было не только одному мне. Многие находились в унынии, потому что вся эта церемония очень напоминала жертвоприношение, а госпожа дофина уже успела заслужить всеобщую любовь...»
Эти слова были исполнены невероятной нежности, которую этот грубоватый закаленный солдат испытывал по отношению к принцессе, так неудачно начавшей супружескую жизнь. Вернувшись к себе, Мориц дорого бы дал, чтобы узнать, что сейчас происходит за пологом кровати новобрачных.
Слава богу, разгневанному маршалу не дано было увидеть происходившее там. А происходило следующее: едва комната опустела, Людовик разрыдался, как ребенок, потерявшийся в темноте. Пораженная этим бурным проявлением горя, Мария-Жозефа сначала изумленно прислушивалась к всхлипываниям принца, а потом у нее самой на глазах выступили слезы, она стала плакать вместе со своим мужем. И вот оба молодых супруга, каждый уткнувшись в свою подушку, принялись реветь один громче другого.
И, то ли услышав, как она плачет вместе с ним, то ли почувствовав, как бедная девушка содрогается всем телом, принц, хлюпнув носом, с трудом произнес:
— Из... извините меня... мадам... Я не... не хотел, чтобы так получилось...
Боже милостивый! Он разговаривает! Слезы на глазах высохли как по волшебству. Мария-Жозефа промокнула лицо платком, а затем, обернувшись к плачущему мужу, очень мягко произнесла:
— Плачьте, месье, плачьте и не стесняйтесь своих слез! Только они дают мне надежду на то, что когда-нибудь — не скоро, конечно же, не скоро! — я заслужу ваше уважение. Лишь благородные сердца хранят верность воспоминаниям. И я понимаю, сколь трудно вам было, когда вы соглашались на наш брак.
Этот мягкий, сочувственный голос подействовал на дофина, как бальзам. Он немного успокоился и
