— Поживем — увидим. Послезавтра у меня переговоры с хемницкими представителями.
— Пф-ф! — Ротенбургер с силой выдохнул дым. — Переговоры? Кто участвует с той стороны? Швайман? Герстенкорн? Крутые ребята. С ними надо держать ухо востро. Вашего бы тестя сюда, не в обиду вам будь сказано. Так, значит, не все еще потеряно? Еще Польша не погибла? Непременно расскажу всем на бирже. Если не поможет, то и не повредит. Ну а что теперь? Следует ли мне опять покупать акции «Саксонии»? Если сегодня окажется, что нет никого, кто еще может удержать высокий курс, то мы с вами окажемся на грани хорошенького краха. Это говорю вам я — я, Ротенбургер. Так что же? — И Ротенбургер, щелкнув замком, раскрыл портфель и достал бланк платежного поручения.
У Прайсинга выступило над переносицей красное пятно. Бестактное упоминание о тесте вывело его из себя. Признак гнева — красное пятно на лбу — появилось, расползлось над переносицей, затем исчезло. Он вынул из кармана автоматическую чернильную ручку и, помедлив не дольше минуты, подписал документ.
— В пределах сорока тысяч, с ограничением по сто семьдесят марок за одну акцию, — сказал он хмуро и сделал жирный упрямый росчерк под своей подписью. В этом росчерке чувствовался протест — против тестя и против Ротенбургера.
Ротенбургер ушел, Прайсинг остался сидеть за столом. Настроение у него было подавленное, в ушах слегка гудело — начинало пошаливать давление; тяжесть в затылке довольно часто мешала Прайсингу ясно мыслить как раз во время важных переговоров. В прошлом году он допустил несколько оплошностей, вот и нынешняя ситуация тоже складывается далеко не блестяще. Довольно неблагодарная задача — держать на коротком поводке хемницкую фирму, которая пытается уклониться от объединения с его «Саксонией». А дома, в кресле на колесиках, сидит старик, который по своему старческому слабоумию злорадствует всякий раз, когда у зятя что-то не клеится. Переговоры с Управлением имперских железных дорог по вопросу об остановке скорых поездов в Федерсдорфе ни к чему не привели. Новая технология крашения, благодаря которой самые дешевые ткани можно красить в такие цвета, в какие до сих пор красили только очень дорогие, из-под носа у него выхватили парни из АО «Хемницкий трикотаж». С грандиозной сделкой с англичанами он носится вот уже несколько месяцев; два раза ездил в Манчестер, а когда возвращался, переговоры с англичанами затягивались, шли из рук вон плохо, да, в сущности, вообще их можно было считать провалившимися. А не так давно старик тесть заварил эту кашу с Хемницем, лихо провел переговоры, пригласил Герстенкорна-старшего в Федерсдорф, тот приехал, осмотрел цеха, оборудование, затем известный юрист доктор Цинновиц подготовил предварительный договор, который, однако, до сих пор так и не подписан. На две акции «Хемницкого трикотажа» по договору приходится одна акция «Саксонии». Заводам «Саксонии» объединение сулило немалые выгоды, но и хемницким трикотажникам оно могло пригодиться. Биржа была в курсе дела, и мир — мир текстильного производства — тоже был в курсе. И вдруг хемницким господам вздумалось затеять какую-то новую игру! И именно теперь, когда все пошло вкривь и вкось, старик отправил его, злосчастного Прайсинга, в Берлин, чтобы он попытался хоть как-то сцементировать крошащуюся кладку.
— Черт побери! — вслух произнес Прайсинг, отхлебнувший холодного кофе, в котором плавал сигарный пепел, и встал из-за стола. После поездки в пассажирском спину ломило, Прайсинг судорожно зевал, глаза его слезились. Он хмуро и устало побрел к телефонисту, заказал срочный разговор с Федерсдорфом, назвав номер сорок восемь.
Это был не номер фабричной конторы, а личный телефон на вилле Прайсинга. Вызова пришлось ждать совсем недолго, и Прайсинг, удобно облокотившись на столик, где стоял аппарат, приготовился к разговору с женой, от которого ждал успокоения.
— Здравствуй, мамусик. Да, это я. Ты еще спишь, еще в постели?
В телефонной трубке ответил далекий, но уютный и мягкий, как подушка, голос жены, голос, который директор любил верно и искренне:
— Что у тебя за мысли! Уже половина десятого. Я позавтракала и даже цветочки успела полить! А как ты?
— Отлично, — ответил Прайсинг, Пожалуй, чуть-чуть излишне бодро. — Собираюсь встретиться с Цинновицем. Как там у вас погода? Светит солнышко?
— Да, — отозвалась телефонная трубка, в голосе жены слышался легкий саксонский акцент, такой домашний и родной. — Погода чудесная. Представляешь, за ночь расцвели все голубые крокусы!
Прайсинг увидел перед собой голубые крокусы, увидел столовую с мягкими креслами, колпак на кофейнике, накрытый стол, подставочки с вареными яйцами в вязаных колпачках. И мамусика тоже увидел: на жене был голубой пеньюар, голубые туфли, в руке она держала леечку с острым носиком для поливки кактусов.
— Знаешь, мамусик, неуютно мне здесь. Надо было тебе со мной поехать. В самом деле, правда.
— Ах, брось! — кокетливо возразила телефонная трубка и улыбнулась добродушной улыбкой мамусика.
— Я так к тебе привязан… Ой, погоди! Послушай, я ведь забыл свой бритвенный прибор! Теперь придется каждое утро ходить к парикмахеру.
— Знаю, видела. Ты его в ванной оставил. Знаешь что, купи-ка ты себе новую бритву. Говорят, в универсальных магазинах бывают совсем недорогие. Новая бритва обойдется тебе не дороже, чем бритье у парикмахера, да к тому же и чистота гарантирована.
— Да. Верно, правда. Ты права, — благодарно ответил Прайсинг. — Где сейчас девочки? Я хочу с ними поговорить.
В телефоне послышались какие-то невнятные слова, потом аппарат закричал звонкими голосами:
— Привет, папусик!
— Привет, Пусик! — Прайсинг сразу повеселел. — Как дела?
— Хорошо! А у тебя как?
— Тоже хорошо. Беби тоже здесь?
Да, Беби тоже подошла к телефону — семнадцатилетний девичий голос спросил, как у отца дела и какая в Берлине погода, и привезет ли им папусик что-нибудь из Берлина, потом сказал, что расцвели крокусы и что мамусик не разрешает играть в теннис, хотя уже совсем тепло и Шмидт может привести корты в порядок, и тут мамусик тоже стала что-то говорить в трубке, а за ней и Пусик, и в конце концов телефон начал кричать и смеяться тремя голосами разом, и так шло до тех пор, пока не вмешалась телефонистка, которая попросила Прайсинга заканчивать разговор. Он еще несколько минут постоял в кабине, и ему казалось — хотя он, конечно, не сумел бы выразить этого словами, — что он держит в руках теплый квадрат солнца на подоконнике и голубой цветок крокуса.
После разговора он почувствовал себя намного лучше. Кое-кто из знакомых за глаза говорил, что Прайсинг — подбашмачник, и был недалек от истины.
