Я иду в гостиную через коридор. Когда много столетий назад построили ее дом, эта комната служила хлевом, люди и животные спали под одной крышей. Она не кажется такой уютной, как кухня. Здесь стоит неуклюжий гарнитур: диван и два кресла с наброшенными на них пыльными покрывалами, а воздух затхлый, с сильным запахом лавандового воска и сырости. Становится понятно, что Энжи не часто здесь проветривает. Я нахожу книгу и несу ей.
— Есть там список гимнов? — спрашивает она.
Я открываю содержание.
— Можешь прочитать мне первые строки? Просто чтобы напомнить, а я выберу свои любимые.
Я читаю первые строки гимнов, делая короткую паузу после каждого, пока она раздумывает, все это время продолжая крутить ручку, так что вода с отжатого белья каплями стекает в лоток. Она слушает внимательно, с сосредоточенным видом.
Наконец мы добираемся до того, который ей нравится.
— Вот. Стой, Вивьен. «Качаясь в колыбели волн». — Она пробует фразу на вкус, как будто сочный, согретый солнцем фрукт. — Мне он всегда нравился.
— Да. Мне тоже. Он понравился бы Фрэнку? — говорю я.
Она задумывается.
— Честно говоря, Фрэнк не больно-то беспокоился насчет религии, — говорит она. — У него совсем не было времени на верующих. Он говорил, что они отвлекают Бога. Он всегда говорил, что они так же плохи, как все остальные… Но сама я немного религиозна. Думаю, это помогает жить дальше.
— Да, может быть, — говорю я.
— А ты верующая, Вивьен?
Такой прямой вопрос меня нервирует. Я думаю о том, что всю жизнь любила ходить в церковь; о том, как мне нравятся витражи и песнопения, как я до сих пор нахожу успокоение в знакомых звучных словах, как я все еще иногда молюсь. Но я не знаю, насколько сильно верую теперь.
— Ну, думаю, да, — говорю я.
В тишине кухни звук падающих капель кажется слишком громким, громче, чем голос Энжи, доверительный, хриплый от никотина.
— Когда я была ребенком, мама научила меня молитве, — говорит она. — Она говорила, что это молитва бретонских рыбаков. И что это единственная молитва, которая когда-либо может понадобиться. «О Господь, помоги мне, ибо океан твой велик, а моя лодка так мала». Хорошая молитва, да? Тебе нравится, Вивьен?
Я подумала об ожидании в гавани. О маленьком корабле, которому я не смогла довериться, на который не смогла подняться. О полной опасностей, сверкающей, непредсказуемой бесконечности моря.
— Да, мне нравится, — отвечаю я.
Она кивает.
— Я всегда считала, что это хорошая молитва. — Легкая печальная улыбка. — Только Он мне не помог, ведь не помог же? Он совсем мне не помог. Не в этот раз.
Я ухожу, оставляя ее выжимать одежду умершего мужа.
Этим летним утром я иду домой, печалясь за Энжи, думая о том, какой потерянной она кажется, насколько она постарела. Размышляя, что я могу сделать, чтобы ей помочь. Я даже не смотрю по сторонам. Я как во сне, в своих мыслях. Совсем как в детстве, когда я не приходила на зов и тетя Эгги, качая головой, говорила: «Ты такая мечтательница, Вивьен. Все время витаешь где-то в облаках. Ты слишком много думаешь, нужно жить в реальном мире».
Если бы я не была настолько погружена в раздумья, то, возможно, заметила бы автомобиль в переулке; возможно, я успела бы свернуть, прошла бы через поле к тропе и вернулась бы домой через заднюю калитку. Но я заметила автомобиль, только когда была уже совсем рядом.
Это не военный транспорт, а большой черный «Бентли», стоящий на обочине перед воротами в Ле Винерс. Я узнаю автомобиль. Он принадлежал Губертам, они жили в Ле Брю — величественном побеленном доме рядом с церковью — до того, как уплыли на корабле. Немцы, должно быть, реквизировали авто — украли, как говорит Энжи.
Капот открыт. Один из обитателей Ле Винерс — мужчина со шрамом, которого я видела в окне, — высматривает что-то под капотом. Я слишком поздно вижу его. Я бы сделала что угодно, чтобы избежать встречи с ним, но уже не могу развернуться.
Это будет выглядеть трусостью, а мне невыносимо, чтобы он думал, будто я испугалась. Он что-то поправляет в двигателе, ворча вполголоса, потом открывает дверь, садится и пробует включить зажигание. Капот все еще открыт. Двигатель делает оборот, чихает и глохнет.
Он вылезает, пинает ногой колесо и ругается — бурный поток немецкой брани. Какая-то часть меня думает: «Хорошо. Может, он и украл автомобиль, но, по крайней мере, он не может заставить его поехать».
Но я также и напугана, в уме всплывает молитва, рассказанная Энжи. «О Господь, помоги мне…» Я стою на месте, неуверенная, полная дурных предчувствий. Чтобы добраться до ворот в свой двор, мне нужно пройти мимо него. Сейчас я больше всего на свете жалею, что не подумала возвращаться через поля.
Он поворачивается, видит меня. У него потрясенный вид, он пристально всматривается, словно я призрак или наваждение. Как будто это я здесь не к месту, будто меня не должно здесь быть. Наполненный ароматами ветер овевает нас, он раздувает мою юбку, а потом оборачивает ее вокруг тела и забивает мне в рот непослушную прядь. У меня горит лицо, я знаю, что покраснела, и ненавижу это. Сердце сбивается с ритма. Думаю, что сейчас он закричит на меня или станет угрожать.
— Извините меня, — говорит он. У него очень хорошее английское произношение, такое же, как у капитана Рихтера. Он слегка краснеет, словно ему стыдно.
Я не знаю, что сказать. Чувствую себя глупой, застигнутой врасплох, неуклюжей, будто я занимаю слишком много места, будто мои руки и ноги слишком длинные для моего тела.
— Все в порядке, неважно, — машинально отвечаю я. Потом замечаю, что быстро подношу руку ко рту, как бы останавливая себя.
Он слегка наклоняет голову, поворачивается и уходит в дом.
В моей голове раздается сердитый голос: «Ты допустила ошибку, все сделала не так. Не следовало говорить: «Неважно», вообще не следовало разговаривать. Все важно, ничего не в порядке».
До меня доходит, что именно такой и будет наша новая жизнь во время оккупации: все время эти мучительные, пугающие встречи, оставляющие чувство того, что ты перешла черту и что-то предала.
Позже из окна своей спальни я наблюдаю, как мужчина со шрамом выходит с одним из молодых людей — с тем, у которого кожа шелушится от солнца. У юноши в руках ящик с инструментами. Он чинит автомобиль — ловко, без суеты.
Мужчина со шрамом садится в машину и включает зажигание — двигатель заводится. Сквозь автомобильное стекло я могу разглядеть на его лице ироничную улыбку. В голове всплывает мысль о том, сколько я о нем знаю. Знаю, что он не любит машины, чувствует, как они ему сопротивляются, никогда не делают то, что он хочет; что эта беспомощность заставляет его сердиться.
