– Он переживет, – бросила Софи, проходя в их с Гришей гостиную.
У нее как-то странно изменилась походка. Грушенька отметила это машинально и, только войдя следом, сообразила: да она в тягости! Точно, вон и видать уже. Это что ж, Туманов, значит, пропал, а она… Моментально вспомнилось, как она, Грушенька, вот в таком же точно положении сидела на вокзальной скамейке, и не было ей другого пути, кроме как – в бордель или в воду! А что ж Софи? Ей куда теперь?
Да ничего! Она что теперь, что всегда – королева! И на Грушеньку как на мокрицу смотрит! Господи, почему, почему?..
Грушеньку затрясло так, что она уж не смогла сдержаться. Стиснула тощенькие кулачки, шагнула к Софи, едва выговорила сквозь судорожные рыдания:
– Да что ж вы меня так не любите-то! Ну, гулящая я, так и что? Может, я… Что вы о моей жизни знаете-то?!
Кажется, Софи не ждала ничего подобного. Во всяком случае – так быстро! Кажется, она растерялась. И сказала, кажется, совсем не то, с чего хотела начать:
– Знаю, например, что вы убийца.
Какое-то время Грушенька продолжала еще рыдать – по инерции. Потом смолкла на полувсхлипе и медленно подняла голову. И они с Софи наконец посмотрели в глаза друг другу.
Все было ясно. Если у Софи и оставались еще какие-то иллюзии – теперь их не стало. Грушенька подождала с полминуты – что она еще скажет. Не дождалась и, вскинув голову, прошла через гостиную от двери к столу. Узенький подбородок ее заметно дрожал.
– И что ж вы теперь… в полицию заявите, да? А докажете-то чем? Откуда вам что известно? Вы, что, там были?
Она кидала слова, жалкие и необязательные, почти против воли. Только бы не молчать!
– Доказательства есть. Но в полицию я заявлять не стану.
– Братца жалко, да? Ой, ладно! Если он теперь от меня откажется, я сама… И полиция не понадобится.
Она засмеялась, коротко и неловко. Софи опять поморщилась. Она стояла посреди гостиной – как будто нарочно подальше от всех предметов. Ей не хотелось здесь ни к чему прикасаться.
– Что сделаете? Убьете себя? Или его?
Грушенька вдруг подумала: может, она меня боится? Просто вида не показывает, потому что – королева! Убийц все боятся. Говорят, кто один раз крови попробовал – все, уже не остановится… Она с силой прикусила губу, отвернулась, почти забыв на миг о Софи, – так стало страшно.
– Груша, давайте попробуем… без эффектов. Я должна вам сказать… Вы меня выслушать сможете?
– Отчего не смогу, – пробормотала она, не оборачиваясь, – уши есть. И вы, вот что… вы за него не опасайтесь. Он для меня – все… Я никогда…
– Так вот, выслушайте. Пока он с вами и счастлив – я буду молчать. Понимаете?
Грушенька медленно обернулась. Посмотрела на Софи, как на привидение.
– Совсем… молчать? И… ему?..
Ответа не последовало. Грушенька, напряженно моргая, пыталась уложить в голове то, что услышала. Мысли рассыпались, как пшено сквозь пальцы. Почему-то ярко всплыло в памяти, как Гриша повторял, склонившись над ней в райском саду: прости, прости!
Что – и Софи такая же? Они все такие? Как же они на свете-то живут, Господи?!
Нет, не может быть. Она что-то задумала. Она умная, Софья Павловна, книжки пишет. И хитрая. Дуру Грушеньку вокруг пальца обвести – как раз плюнуть.
– Только до тех пор, пока он счастлив. И еще. Вы, Груша, можете решить, что я вам мешаю. Так вот, если со мной что-нибудь…
– Да что вы такое!.. Вы…
– Подождите, дайте договорить. Если со мной что-нибудь случится, Гриша сразу обо всем узнает. Доказательства, я вам уже сказала, у меня есть. И тогда…
– Что тогда? Что тогда? Он не поверит! Он меня любит! Он про меня все знает, не то, что вы! Глядите, как на мокрицу!
Она шагнула вперед, наступая на Софи. Та машинально вскинула руку, будто защищаясь. Грушенька, невесть с чего, вдруг решила: сейчас она меня ударит! Остановилась, вся дрожа, задыхаясь от бессилия что-то объяснить. А ведь можно же объяснить! Если она и впрямь такая, как Гриша – она поймет! Только – как, где слова-то найти…
Вот точно так же ее трясло в темной Лизаветиной передней.
– Она… она мне все говорила: привяжи его к себе покрепче. Советы давала, будто подруга, ровня… будто я и не гулящая вовсе!
– Не нужно никаких объяснений, Груша, – голос Софи, негромкий, будто замороженный, донесся издалека. Грушенька яростно тряхнула головой:
– Нужно! – бросилась к двери, встала, упершись руками в косяк, – чтобы Софи не вздумала уйти. Та, впрочем, и не пыталась.
– Чай с ней пили, – заговорила лихорадочно, глотая окончания, – в лавку ходили платье выбирать. Она мне: счастливая, ты, Лаура, у тебя – сказочная любовь! А потом и говорит: Гриша, говорит, твой занял у Туманова денег, а тот вексель-то и прибрал!
– Что?..
– Да я теперь и сама вижу, что глупость это! Разве ж Гриша станет… А тогда поверила. Она мне все обсказала, куда идти и где искать, бумаги-то. Понимаете? Бумаги ей тумановские были нужны!
– Бумаги?..
– Да! Уж не знаю, для чего, но догадаться можно! Хотела, как он, людей в кулаке держать, да где ей. Она ведь, Лизавета – всегда только о деньгах, другого света в окошке у нее и не было! Я-то, дура, верила ей… гордилась, мол, подруга! И вот… Бумаг-то я не нашла. Как же, станет он их на виду держать, – мельком вспомнив Дашку, она коротко, зло усмехнулась, – не я одна их искала… Ну, ладно. Пришла к Лизавете, говорю: вот, что в столе было, то и принесла, а больше ничего нет. Она сперва обрадовалась, побежала смотреть… И прямо с лица слиняла! Как же, такой облом неожиданный. А кто виноват? Ясное дело, Лаура виновата.
Она продолжала говорить, вернее – выталкивать слова, отрывисто, с отвращением, понимая уже, что все бесполезно, объяснить не получится. Легче головой о стенку побиться. Или упасть на пол да завопить, так, чтобы в голове, кроме звона, ничего не осталось.
Тогда, в передней, пахнувшей ванилью и ваксой, ей было еще хуже. Или – нет? Как-никак, тогда она еще никого не убила. И не собиралась, спаси Господь. Вернее… вернее, очень даже собиралась – себя! Ножик стащила в банкетной зале. Когда вытащила из кармана смятую пачку бумаг для Лизы, ножик тоже выпал и глухо ударился об пол. Лиза глянула на него, потом – на Грушеньку, приподняв аккуратную бровку. Во взгляде ясно читалось: эк ты, милочка, уже и серебро таскаешь? До тех пор она не позволяла себе так на нее смотреть. Наверно, ей просто надоело сдерживаться. Да и то сказать: теперь, добыв документы, Грушенька стала ей не нужна.
– …Как поняла, что бумаги-то не те, такая досада ее взяла. Ну, и она – на меня… Я все в дверях стояла, думала, гулять пойдем. На Сенную мы собирались, циркачей смотреть, – Грушеньку вдруг одолел приступ истерического смеха, она едва справилась с ним, напряженно морщась. – Ох, что ж она мне говорила! Что-де грязь подзаборная размечталась о принце, а он и клюнул. Видать, сам такой же. Но все равно, мол, как узнает, с кем связался – убежит сломя голову. А что узнает – это обязательно, Лизавета позаботится! Ну, и еще всякое… У меня в голове помутилось, я и не помню всего…
