Отдавая его осиротевшего сына на воспитание беженцам-роялистам, леди О'Коннел дала клятву, что со вторым Энтони никогда не произойдет ничего подобного. Энтони мог столкнуться со злом во время учебы в колледже или университете, но все неприятности его счастливо миновали. Бабушка дала мальчику отличное домашнее воспитание и ревниво следила за всякой, едва возникающей дружбой, безжалостно уничтожая все, что, по ее мнению, могло угрожать Энтони.
В некотором смысле воспитание Энтони не было таким уж плохим — у него были лучшие учителя, быстрый нетерпеливый ум и редкостное прилежание. Он учился успешно, но без намека на естественное соперничество, которое так часто возникает среди детей. Мальчик рос музыкальным, а среди друзей его бабушки встречались люди, у которых можно было научиться не только блестящим манерам… Но заложенному в раннем детстве не суждено было закрепиться из-за неожиданной смерти леди О'Коннел.
Леди О'Коннел отчетливо представляла себе все многочисленные опасности, которые могли подстерегать ее Энтони, за исключением собственной скоропостижной смерти. Она была женщиной здоровой и никогда не задумывалась о смерти, надеясь дожить лет до девяноста, подобно своей матери. Но вместо этого она внезапно умерла едва ли семидесятилетней и опека над несовершеннолетним Энтони перешла к племяннику леди О'Коннел со стороны мужа, капитану Руперту О'Коннелу, сыну того самого любезного дядюшки, который послал Энтони-старшего в путешествие за границу для завершения образования.
Не будем судить капитана О'Коннела, он сделал все, что мог ради почти нищего Энтони. Он взял его на борт собственного судна, сделав мальчика гардемарином, и тем самым обеспечил ему приличный заработок. На этом поприще Энтони мог продвинуться и даже добиться славы и богатства, если бы только захотел их достичь. Но, наставляя Энтони таким образом, капитан не удосужился объяснить юному О'Коннелу, что же, собственно, ожидает его на морской службе.
А судьба, ожидавшая чувствительного мальчика, была ужаснее, чем он мог себе представить в самом кошмарном сне. Бесконечные издевательства были обычным уделом каждого молокососа, недавно ставшего гардемарином, но того факта, что Энтони был к тому же родней ненавистного капитана, было достаточно, чтобы молодой О'Коннел постоянно получал колотушек вдвое больше, чем остальные. Да еще и эта проклятая морская болезнь, с которой он никак не мог справиться. И нелепое длиннющее родовое имя, образованное всеми О'Коннелами, которое он тщетно пытался скрывать из-за затесавшегося туда женского имени Мари. И еще четки, которые Энтони с детства привык носить на шее и с которыми упорно не желал расставаться.
Дело было даже не в том, что О'Коннел придавал реликвии какое-то значение, но он бы потерял к себе всякое уважение, если бы снял их и вышвырнул за борт из-за насмешек жалкой горстки грязных и косноязычных грубиянов с крепкими кулаками, которые и понятия не имели об обязательствах истинного джентльмена по отношению к своему роду.
И наконец его проклятый возраст. Будь Энтони помладше, он стал бы одним из юнг, маленьких мальчиков лет одиннадцати-тринадцати, которые спали в гамаках в оружейной каюте и питались за одним столом с артиллеристами. Юнгам иногда давал уроки специальный учитель или священник, и они были вполне довольны своим пристанищем и положением. Энтони был слишком взрослым, чтобы считаться юнгой, но оказался самым молодым среди корабельных гардемаринов, прослуживших уже более трех лет, и был обязан есть и спать со старшим гардемарином и помощниками учителя в отвратительной каюте, расположенной за кубриком ниже ватерлинии.
Все, с чем ему пришлось столкнуться, было так чудовищно, что могло помутить разум мальчика, для которого злоба и грубость до сих пор были лишь абстрактными понятиями, но никак не относящимися к реальной жизни. Но все же юный О'Коннел вынес весь этот ужас. Он оказался удивительным упрямцем и радовался этому новому качеству души, так как понимал, что от природы он не наделен ни смелостью, ни силой. Он цеплялся за благопристойность и хорошие манеры, как утопающий цепляется за протянутый ему шест, и поклялся, что будет держаться так, пока сможет. Ну а если не сможет, тогда… Впрочем, об этом он старался не думать. Было бы легче, если бы Энтони позволяли выспаться, как следует, потому что вечная усталость и нервное напряжение развились в нем в странную лихорадку, от которой мучительно болела и кружилась голова. Наконец он уснул на вахте и за это был высечен.
Наказание продолжалось два часа, но О'Коннел готов был поклясться, что пытка длилась все четыре. Голова и спина горели огнем, а глаза закрывались от слабости. На мгновение Энтони потерял сознание, но почти сразу же кошмар возобновился.
В темноте под закрытыми веками вспыхивали и пульсировали причудливо яркие картинки — засеченный до смерти матрос, ничком лежащий на сходнях, перепуганные матросы, сбившиеся у мачты, перекошенное от яростного крика лицо капитана, кровь, лохмотьями висящая кожа, низкое солнце, той же кровью пропитывающее паруса… Реальность путалась в воображении измученного Энтони с давними, детскими кошмарами. Всю свою недолгую жизнь он провел, сжимаясь от вечного, неотвязного страха — его пугали сильный шум и нестерпимая боль, смерть, выстрелы, плен и темнота. Все эти отдельные страхи сливались вместе, перерастая в настоящую клаустрофобию — мучительную боязнь замкнутого пространства, которая делала службу Энтони на флоте невыносимой и ненавистной.
Корабль был для него тюрьмой, а каюта за кубриком — тесной тюремной камерой. И никакого выхода… Это была его жизнь сейчас, навсегда — заключение, страх; боль и ярость. Уж лучше умереть. Открой глаза, глупец, не думай об этом… Но разум не повиновался Энтони. Казалось, он больше не мог этого вынести… Открой их, глупец!
Гардемарин О'Коннел с трудом раскрыл глаза, попытался осмотреться, моргнул, перевел дыхание и снова обвел взглядом окружающий его неверный, покачивающийся мир. Погруженный в свои страдания, он не заметил, что судно заходит в бухту. Веки Энтони разлепились как раз в тот момент, когда люди на берегу, как завороженные, смотрели на море, на прекрасные корабли, беззвучно плывущие в потоке золотого света. Но бедные рыбаки и не подозревали, как совершенен их край, их убогая деревня, освещенная тем же солнцем, которое сделало эскадру сказочным зрелищем. Красоту их мира видел Энтони О'Коннел, и она, словно бальзам, вливалась в его истерзанную душу.
Он смотрел на холмы, поросшие яркой зеленью, на деревья, до краев наполненные закатным огнем, и на струящее свет тихое небо. Как раз напротив причала белела рыбацкая деревня — мирная, идиллическая картина, о существовании которой Энтони успел позабыть. Кажется, кто-то из офицеров обронил, что деревушка называется Торкви. За полосой чистого песка тянулось поле, за ним невысокая каменная стена, в тени которой прилепилось с полдюжины сложенных из белого камня домиков, почти потонувших в пышно цветущих садах, над трубами домов лениво извивался дым. Справа от домиков под каменным мостом звенел ручей, пересекавший луг и терявшийся в море. Энтони каким-то чутьем угадал, что сахарный дом был постоялым двором, а приглядевшись, заметил и раскачивавшуюся на нем вывеску. Сразу за мостом и постоялым двором, направо, шел спуск к судостроительной верфи и гавани, усеянный целым рядом маленьких домишек. У самого берега покачивались рыбацкие лодки, и вокруг них и над ними реяли безмятежные чайки.
