– Как это?
– Да так. Коли ему кто задолжал, того на кулаки – а у него не кулаки, а кулачищи! – и кричит: «Терпи, сукин сын! Мы, Божьей милостью, отцов ваших на конюшне драли, они терпели, ничего, потерпите и вы моих кулаков! Зато всю дурь выбью из ваших хамских костей!» Да это еще что, его деньги, его и право, мы ж понимаем. Но сил нет смотреть, как он супружницу свою мучает.
Путилин насторожился:
– Мучает? Да за что же?
– Ревнивый черт, ну не приведи Господь! А к кому ревновать? Всем известно, что барыня все заветы блюдет. Ходили слухи, в молодые года любила она кого-то. Да ведь кто не любил в те года, на то она и дана человеку, молодость, чтобы любить! Нет, не может он того забыть! Да ему ведь все равно, к кому ревновать, хоть к столбу! Конечно, иной раз из соседей кто-то начинает слова обольстительные барыне говорить, так и что? Евдокия Николаевна – добрая, хорошая барыня, не только лицом прекрасна, но и обхождением всем. Никого не обидит, со всеми приветлива, но себя блюдет, как и следует благородной даме, а он, лютый зверь, душевным мучениям ее предает. Чуть кто окажет супруге его знак внимания, так он велит на ее глазах бить тех из крестьян, кого она жалует. Есть у него палачи свои, особенно угождает Серега, пес жалкий. Так барин кричит ему: «Растяни, всыпь до последней кожи, пусть добрая сударыня полюбуется!» А сам ее держит так, что не вырваться. Бьется она, бьется в его руках, пока не упадет без памяти… И знаете, что у нас говорят? Что задумал он таким образом бедную Евдокию Николаевну со свету сжить. Мол, рано или поздно сердце ее не выдержит, она и помрет в одночасье, а он душу потешит и отомстит ей… Да за что же? Не за что мстить! Да если бы и было за что, так кто в сердце своем властен? К примеру, что сделал бы мужчина, коли ревностью болен? Вызвал бы на дуэль того, в ком искусителя подозревает, как в старину делали. Дуэль – барская забава, но красиво! Небось и зверье за самку дерется. На худой конец, коли на дуэли драться кишка тонка, другой человек убивцев подослал бы к сопернику… Только наш супостат трусоват да слабоват. Знаете, как говорят? Молодец он на овец, а против молодца и сам овца. Вот и решил сжить ее со свету своей жестокостью. Заступитесь, батюшка, ваше превосходительство! Чай, теперь не старинные времена, чтобы муж был в полной власти над жизнью и смертью супруги!
И добровольный ходатай за свою барыню снова совсем по-старинному пал в ноги Путилину.
Иван Дмитриевич поднял его и отпустил, пообещав приглядеться к тому, что происходит в Ехменьеве.
Случай не замедлил представиться. Один из помещиков собрал соседей на именины жены. Был зван и Путилин. В другой раз он не поехал бы, блюдя свое одиночество и свой отдых, но тут решил явиться на люди, когда узнал, что приглашены и Ехменьевы.
Евдокия Николаевна с первого взгляда поразила знаменитого сыщика своей красотой. Нет, не красотой даже, а той особенной прелестью, про которую говорят: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Она была именно что мила, и взгляд Путилина, уставший от дерзкой, вызывающей красоты столичных «роковых» женщин, так называемых светских львиц, не единожды отдыхал на ней. Глаз не сводили с нее и другие мужчины, однако Евдокия Николаевна была со всеми равно приветлива и в то же время спокойно-холодна, и Путилин подумал, что будь он ее мужем и к тому же записным Отелло, и то не сыскал бы в ее поведении ни малейшего изъяна. Однако, судя по всему, супруг ее мог заткнуть за пояс добрый десяток венецианских мавров – так бешено сверкали его глаза, стоило только подойти кому-то из мужчин к Евдокии Николаевне. Чудилось, где-то за пазухой у него сидит свой собственный, ни на миг не притихающий Яго и жалит, жалит беспощадными интригами свирепую, жестокую душу господина…
Возможно, то была душевная болезнь, нуждающаяся в излечении и сочувствии, однако Путилин нисколько не сочувствовал этому высокому, красивому, сильному мужчине со взглядом убийцы, который был властен над жизнью и смертью жены. Скорее он укрепился в сочувствии именно к ней, а потому вознамерился разузнать об образе жизни ехменьевских обитателей самым подробным образом.
Наилучший способ, который представлялся ему, была слежка – самое привычное дело для сыщика, пусть даже великого. В тот же вечер Иван Дмитриевич тайно приехал в Ехменьево и, оставив коня в ближней рощице, пешком прошел к усадьбе, перелез через забор и прокрался к барскому дому.
Собаки носились по саду, однако у Путилина было одно странное свойство: он обладал неким магнетическим воздействием на всех псов, пусть даже на сторожевых и самой отъявленной свирепости. Для усиления этого свойства он прихватил с собой сверточек с несколькими кусками свиной требухи, которая пришлась весьма по вкусу не слишком-то сытым охранникам ехменьевского дома.
Это было длинное одноэтажное строение. Путилину нравились двухэтажные дома, особенно с колоннами, этакие тургеневские «дворянские гнезда», однако на сей раз он порадовался тому, что дом построен в один этаж: не пришлось испытывать ловкость рук и крепость мышц, карабкаясь по стенам, чтобы заглянуть в окна. А так он просто медленно и осторожно крался вдоль стен.
Окна все были распахнуты по случаю духоты, однако свет в доме уж не горел: кажется, обитатели его давно спали. Внезапно до Путилина донеслись приглушенные голоса: два мужских и один женский. Женщина, чудилось, от чего-то отпиралась, о чем-то спрашивала. Ответы мужчин были односложны и грубы. Вдруг женщина сдавленно захихикала вперемешку со всхлипываниями, потом засмеялась. Засмеялась странно, сдавленно, словно против воли. И смех ее то и дело прерывался мучительными стонами.
Путилин нахмурился и подкрался к этому окну. Картина, которую он разглядел в полумраке (комната была слабо освещена свечой), сначала изумила его, а потом приковала к месту. Зрелище и впрямь было диковинное. Нет, здесь никого не убивали, не били даже, не насиловали, а всего-навсего двое мужчин… щекотали молодую женщину, распростертую на кровати! Один из мужчин был Ехменьев, другой, тощий и низкорослый, судя по жалкому виду, мог быть только тем самым «псом Серегой», о котором говорил Путилину добросердечный крестьянин-арендатор. Женщина, к великому облегчению Ивана Дмитриевича, оказалась вовсе не Евдокией Николаевной. Впрочем, лицо ее было так искажено судорогами, что немудрено было и ошибиться…
Путилину стало жутко.
Что же сие значило?!
Конечно, Иван Дмитриевич не мог предполагать, что увиденной им загадочной и пугающей сцене предшествовала другая, не менее пугающая.
Едва прибыв домой с именин и не простившись с женой, которая немедленно заперлась в своей комнате, где опустила руку в холодную воду (всю дорогу Ехменьев молча, ожесточенно щипал Евдокию Николаевну за нежную кожу – до кровавых синяков щипал!), Ехменьев призвал к себе верного слугу Серегу, ловчего, и завел с ним такую беседу:
