— Ваши друзья стали проявлять излишнее рвение. Извольте видеть!
И я положила перед ним записку. Александр Михайлович взял ее, пробежался глазами по первым строчкам. Отложил письмо в сторону.
— Записка носит сугубо личный характер, как я понял, — сказал он. — Я не имею права ее читать, даже с вашего разрешения. Однако чего вы добиваетесь, придя ко мне в кабинет и размахивая у меня перед носом этой бумажкой?
Я не знала. Я ждала упреков, криков, проклятий, ревности, в конце концов, и натолкнулась на холодное равнодушие. Мне захотелось плакать, но было стыдно. Я присела на кожаный диван. Александр Михайлович сочувственно улыбнулся мне.
— Мне отменить гостей на следующий четверг? — спросил он.
— Не стоит из-за такой мелочи изменять старой привычке, — сказала я, поднимаясь.
Когда я уже была в дверях, Александр Михайлович окликнул меня. Я повернулась.
— Анна Николаевна, — сказал он, — никто не сможет вас огородить от вас же самой. Понимаете? Вы порой совершаете необдуманные поступки. Велите Тане приготовить вам кофе. Вы бледны.
Я не нуждалась ни в его словах, ни в его помощи! Да, мои необдуманные поступки обращались против меня самой все чаще и чаще! Я чувствовала себя грешной женщиной! Эта язва сидела во мне, душила меня! Я не могла избавиться от нее ни на минуту. Когда мне говорили о любви, когда целовали руки, когда я улыбалась другим мужчинам, меня не оставляло ощущение того, что я — грешу. Грешу против Бога и мужа.
Я смеялась остротам Сергея Ивановича, принимала от него цветы, но в душе ненавидела себя за то, что смеялась. Я смотрела на Алексея Петровича и улыбалась ему, в душе кляня свое кокетство и милую болтовню. Я должна была вернуть ему его записку и просить прощения. Но я знала, что не сделаю этого, и ненавидела себя все больше и больше! Пусть пишет мне стихи, если ему хочется, я не собираюсь мешать его фантазии!
Я не знала, как мне жить дальше: с одной стороны, я заманивала мужчин в игру улыбок и ничего не значащих обещаний, а с другой — мне она была противна. Я никогда не изменяла мужу, даже думала об этом как о противоречащем самой природе, но в то же самое время считала себя грешницей. И не потому, что обманывала других людей, подавая им несбыточные надежды, а потому, что обманывала в первую очередь себя, зная о своей роковой глупой верности супругу.
Во время венчания, когда седобородый священник обводил нас трижды вокруг аналоя, я думала сразу о нескольких вещах. Я боялась оступиться, уронить с головы драгоценный венец, наступить на подол платья. Я думала о том, что произойдет, когда окончится венчание и день станет ночью. И о том, что отныне навеки я принадлежу только своему супругу перед Богом. От обеих мыслей мне становилось страшно.
За время нашего супружества я так и не узнала, о чем тогда думал мой муж. Как не узнала о его привычках и вкусах. Он никогда не навязывал мне свое общество. Я не старалась его остановить, когда он уходил. Он был равнодушен к моим дерзостям и капризам, которые называл ребячеством.
Я мало знала о нем и не могла угадать ни его прошлое, ни его теперешних мыслей. Он выводил меня из себя своей проницательностью. С легкостью фокусника он облекал сокровенные мои чувства в слова, которых я боялась. Он мог, если хотел, предугадывать мои желания, читал в моей душе, как в открытой книге.
Я обычно объясняла это его возрастом, а не жизненным опытом. Порою я была невыносима не только с ним, но и с самой собой. Я беспричинно нервничала, устраивала истерики, бросала и била посуду. Он говорил о моем поведении на языке медицинских терминов. Я в ответ запиралась в своей комнате. Вечером он натыкался на закрытую дверь.
— Что вам угодно? — спрашивала я.
— Пожелать вам спокойной ночи, — отвечал он.
— Извините, но я уже раздета и не могу встать, — говорила я.
— Спокойной ночи, — желал он мне из-за двери.
— И вам! — отвечала я, а потом смеялась как сумасшедшая. Но ночью плакала, потому что боялась одиночества.
Я изводила Таню тем, что жаловалась ей на свою скучную и глупую жизнь. Я говорила, что нахожу себя злой, бездушной и бестолковой.
— Неужели же вы никого не любите? — ласково спрашивала меня Таня.
— Люблю, да не той любовью… Николку я люблю больше всех на свете. И тебя. А остальные, если бы и пропали, то я не заметила бы их исчезновения. Веришь ли?
Таня вздыхала.
— Вы, Анна Николаевна, в храм Божий сходили бы… Или дома помолились бы. Ведь сами говорите, что злы, бездушны, вот и избавляйтесь от зла и бездушья. Кто вам помеха?
— Глупая ты, Таня, — поджимала губы я.
Исход января порадовал меня морозами, прошла моя вялость, захотелось новых впечатлений, и вскоре они у меня появились. Приехала из столицы моя давняя приятельница. Подругами мы никогда не были — да и вряд ли женщины способны на дружбу, — но всегда относились друг к другу с уважением и вниманием.
С Вирсавией Андреевной я познакомилась на одном из званых вечеров у нашего губернатора. Я тогда еще только месяц была замужем, и меня пугали большое общество, светская болтовня и взгляды дам.
Я встречалась с людьми, завела много новых знакомств. Обычный круг Александра Михайловича наводил на меня тоску. Я ненавидела этих людей с их безупречными манерами, с их, как мне казалось, лицемерием. После деревенской простодушной жизни я возненавидела высокие здания из камня не менее рассчитанных улыбок дам и многозначительных взглядов из-под ресниц. Я ненавидела сплетни и притворное изображение чувств и переживаний теми, у кого не было ни того, ни другого.
Я ненавидела улицы. Я шептала про себя: «Я ненавижу тебя, большой город, но я сумею тебя победить! Ты еще положишь к моим ногам свои цветы ».
Дамы вызывали у меня скуку, господа — отвращение. Я улыбалась им, но была холодна и равнодушна к их заботам и мелким страстям. Если бы я имела друга, то непременно рассказала бы ему, что чувствую, и тот ответил бы мне, что мои мысли и чувства совершенно естественны для молодой провинциалки, попавшей в круговорот большого города… Но друга не было.
Я не знала, люблю ли я мужа. Мне казалось, что он слишком умен, слишком безупречен для меня. Я хотела ему нравиться, но никак не могла понять, получается ли у меня из этого хоть что-то. Детей я боялась иметь. Оставался Николка, мой младший брат, но с ним я виделась редко.
Тогда и появилась Вирсавия Андреевна.
— А это госпожа Зимовина, — представили меня ей.
— Аверинцева, — сказала она, беззастенчиво оглядывая меня с головы до ног, — Вирсавия Андреевна.
Вероятно, мое удивление было слишком заметно, дама рассмеялась.
— Необычное имя? Библейское, знаете ли, и в переводе с древнееврейского означает «дочь правды». Но скажу вам по секрету, ко мне это не относится. Я лжива, вам любой Она взяла меня под руку.
