Леди Доротея Вандердекен, которую все, знавшие ее, без исключение, звали лэди Долли — была седьмой дочерью очень бедного пэра, графа Батергомского, искусного политика, но человека всегда страдавшего от хронического расстройства своих финансовых дел. Лэди Долли, семнадцати лет от роду, преглупо вышла замуж, конечно, по любви, за своего двоюродного брата Герберта, младшего сына герцога Мулл, только что покинувшего Оксфорд и вступившего в ряды служителей церкви. Муж ее прожил недолго: Долли не было и двадцати лет, когда она осталась вдовой с младенцем на руках. В течении двух недель она горько плакала, потом вытерла глаза, нашла, что креп прелестно оттеняет ее кожу, напоминавшую лепестки чайной розы, предоставила своего ребенка попечениям сначала тётки и свекрови, старой и суровой герцогини Мулл, а сама, вместе с своей матерью, на которую была очень похожа, отправилась для поправление здоровья на юг Франции.
Через год после смерти Герберта, лэди Долли вышла замуж за некоего мистера Вандердекена, англичанина по рождению, голландца по происхождению, человека очень богатого, не особенно знатного, финансиста, политика, очень подвижного и не имевшего привычки предлагать лишние вопросы, что ей было на руку. Ему же было выгодно породниться со многими знатными фамилиями — и приобрести красавицу жену.
Свою дочь лэди Долли оставила, года три тому назад, у бабушки, матери покойного мужа, где та и воспитывалась под совершенно иными влияниями, чем те, какими бы окружила ее мат, и результатом этого было то неловкое положение, в котором она теперь находилась, сознавая, что ей надо сызнова знакомиться с дочерью. Вообще, в эту минуту лэди Делли было не легко: дочь была похожа на отца-пастора; воспоминание нахлынули волной на душу женщины, не любившей оглядываться назад, глаза ее затуманились, и она, вернувшись домой, с некоторым волнением постучалась в дверь комнаты дочери.
— Могу я взойти, милая? — спросила она.
Молодая девушка отворила дверь и молча остановилась перед нею.
«Красавица, они совершенно правы, — подумала лэди Долли, — но по счастью совсем в другом роде, чем я. Удивительно похожа на отца, только еще красивее».
Она нежно обняла и поцеловала дочь.
— Ты меня сегодня застала врасплох, душа моя, — сказала она, как бы извиваясь, — и, кроме того, я так ненавижу сцены…
— Сцены? — повторила Верэ, — какие?
— Сцены! да это — ну, все, что глупо, что заставляет людей смеяться, все, что делается перед публикой, это так вульгарно.
Верэ была прекрасивая девушка, и, несмотря на свой рост, все еще казалась ребенком. Ее маленькая головка была грациозно посажена на тонкой шее, черты ее совершенно бледного лица были правильны, изящны, благородны, белокурые волосы прямо подрезаны над бровями и слегка закручены на затылке, ее прекрасный рот был серьезен и не так мал, как рот матери, а ясные серые глаза отличались созерцательным, вдумчивым выражением.
— Все ли у тебя есть, что нужно? — спросила леди Долли, окидывая комнату быстрым взглядом. — Ты знаешь, я, ведь, совсем не ждала тебя.
— Неужели бабушка не писала?
— Бабушка просто телеграфировала, что ты выехала. Как это на нее похоже! но, ведь, ты не жалеешь, что приехала ко мне? — продолжала она, садясь на оттоманку и привлекая к себе дочь.
— Я была очень рада, — отвечала девушка.
— Три года я тебя не видала, если не считать нескольких дней, проведенных у вас в Бульмере; скучно там было, не правда ли?
— Я не скучала, если б только бабушка не так часто…
— Злилась, — смеясь подсказала леди Долли; — знаю я ее, самая неприятная женщина в мире; старик-герцог был премилый и красавец, но ты его, конечно, едва помнишь; а бабушка твоя — старая кошка. Мы о ней говорить не станем. Как она тебя одела! Не безобразие ли так одевать девушку! ведь это значит портить ей вкус. Ты очень недурна собой, Верэ.
— Неужели? — говорят, я похожа на отца.
— Очень.
Глаза матери затуманились; воображение рисовало ей облитый солнцем луг в Девоншире, массу розанов и ребенка у груди ее. Она пристально смотрела на Верэ, взгляд ее становился все серьезнее и серьезнее.
«Она думает о прошлом, о моем отце», — думала девушка, и ее молодое сердце переполнялось благоговейным сочувствием. Она не осмеливалась прервать молчание матери.
— Верэ! — задумчиво проговорила лэди Додли, — я все думаю, как бы нам устроиться с твоим туалетом; придется поручить Адриенне, моей горничной: не бойся — она очень искусна, смастерит что-нибудь для тебя, не сидеть же тебе взаперти в такую чудную погоду.
Верэ молча сидела перед матерью.
— Ужасную эту фрейлейн можно отпустить, не правда ли? тебе она больше не нужна?
— Ради Бога не отсылайте ее, без фрейлейн я не могу продолжать заниматься математикой, и, кроме того, она такая добрая.
— Математикой, на что она тебе?
— Я хочу это знать.
— Знаешь ли, что тебе знать нужно? ты должна уметь одеться, поклониться, показать себя. Большего с тебя не спросят.
Верэ молчала.
— Что ты больше всего любишь? — неожиданно спросила ее мал.
Верэ подняла на нее свои большие, задумчивые глаза и отвечала:
— Греческий язык.
— А кроме того?
— Музыку; греческий язык — та же музыка.
— Господи! — вздохнула лэди Долли.
— Я люблю верховую езду, охоту, — продолжала Верэ, — умею грести, управлять парусом и рулем.
— Все это, пожалуй, годится, только знаешь ли что, Верэ: я ужасно боюсь, как бы из тебя не вышла недотрога. Нынче это никому не нравятся, предупреждаю тебя.
— Не нравятся, — кому?
— Мужчинам, они таких терпеть не могут. Нынче только и нравятся, что русские да американки; в них есть что-то такое, а в тебе — ничего. Глядя на тебя, можно подумать, что ты каждую минуту изучаешь библию. Итак, душа мня, — продолжала она, — ты будешь ездить верхом, плавать; ах, да, — есть у тебя костюм для купанья?
— Как же. Желаете его видеть? я прикажу подать.
Костюм приносят, он оказывается ужасного по мнению элегантной маменьки, так как закрывает шею и рука, она показывает дочери — свой, и та, с ярким румянцем на лице, замечает, что он напоминает ей костюмы наездниц из цирка, и что она ни за что такого не наденет.
— Наденешь, что велят, — возразила мамаша, — ну, полно, поцелуй меня. Какая взрослая: посмотришь — через какой-нибудь год и замуж пора.
— О, нет! — со страхом воскликнула Верэ.
— Глупая девочка! как же ты думаешь прожить, если не хочешь выходить замуж?
— С фрейлейн, в деревне.
— Всю жизнь? и умереть старой девой?
