Много душевных страданий дала мне жизнь в Ясной Поляне, но много и счастья.
Я была свидетельницей всех ступеней переживания этого великого человека, как и он был руководителем и судьей всех моих молодых безумств, а позднее – другом и советчиком. Ему одному я слепо верила, его одного я слушалась с молодых лет. Для меня он был чистый источник, освежающий душу и исцеляющий раны…»
Лев Николаевич отвечал ей взаимностью. Впрочем, Таню любили все. Даже серьезная сестра Лиза всегда смеялась с ней. Даже мама́, всегда такая строгая со старшими детьми, была с нею особенно ласкова. Стоило ей на что-то рассердиться, как Таня бросалась к ней на шею и кричала:
– Мама́ делает строгие глаза – и не может!
И мама́ оттаивала.
В доме всегда было много молодежи, приятелей брата Саши и его тезки, кузена Кузминского. Тот был студент-правовед, всегда с конфетами, элегантный, он поражал детей своей треуголкой.
– У тебя шляпа как у факельщиков, – со смехом дразнилась Таня, и самолюбивый Кузминский не обижался.
Да, Татьяна из него веревки вила. Как-то раз она задумала сыграть свадьбу своей куклы Мими и назначила женихом именно Кузминского. Лиза будет свахой, посаженым отцом станет Митрофан Поливанов, Митенька Головачев – священником. В женихи Митенька не годился.
– Он такой неуклюжий, квадратный, – пояснила Таня. – А женихи должны быть… знаете, они такие узкие, длинные… с легкой походкой… говорят по-французски…
Кузминский был именно такой – «узкий, длинный, с легкой походкой». Однако быть женихом Мими не хотел.
– Вот еще! Уговаривать его! – сердито закричала Таня. – Он должен венчаться, когда его просят!
Кузминский молчал, и Таня поняла, что обидела его.
«Что я сделала? Он такой самолюбивый! Я должна помириться с ним. Я кричала на него при всех и при всех должна мириться».
– Саша, – сказала она. – Ты же не захочешь расстроить нам все, ты ведь понимаешь, ты ведь знаешь, что я хочу сказать, – путалась она в словах, – я же прошу тебя, ты же согласен, да?
Кузминский повернулся к Тане, которая ласково заглядывала ему в глаза, с улыбкой поглядел на нее и молча кивнул. Ну разумеется, он ни в чем не мог ей отказать! Потому что был влюблен в нее, кажется, с самого детства и всегда надеялся на то, что она когда-нибудь станет его женой. Ни о ком другом он и думать не мог, именно поэтому его так рассердила эта шуточная свадьба с куклой. Когда дошло дело до поцелуя с «невестой», он опять заартачился:
– Нет, я такого урода не поцелую!
Все засмеялись.
– Нет, ты должен, – сказала Таня, держа перед ним куклу.
– Не могу, – с мученическим выражением повторил он.
– Мама́! – плаксиво закричала Таня.
– Таня ночь спать не будет, что ты делаешь, Саша, – сказала, смеясь, мать.
Кузминский сделал гримасу и, приблизясь лицом к кукле, громко чмокнул губами воздух.
Таня, впрочем, не отстала от него с этим поцелуем. Как-то раз поздно вечером они вдвоем пошли в спальню за накидкой Любови Александровны. На кровати сидела бедная Мими. Таня опять начала твердить Саше:
– Поцелуй ее.
И даже обвила куклиными руками шею Кузминского.
– Ну, целуй ее!
Вместо этого он поцеловал Таню…
Потом воцарилось неловкое молчание. Наконец Кузминский сказал:
– Через четыре года я кончаю училище, и тогда…
– Мы женимся? – перебила Таня.
– Да, но теперь «этого» делать не надо.
– Мне будет тогда 17, – сказала Таня. – А тебе 20. Так, наверное?
– Да, наверное!
Когда Кузминский уехал в Петербург, Тане было разрешено с ним переписываться. Она писала по-французски брульоны, то есть черновики, а сестра Лиза поправляла орфографические ошибки. Поэтому письма Тани жениху были всегда очень приличны – так же, впрочем, как и его корректные ответы.
Когда впоследствии Лев Николаевич узнал про свадьбу Мими, он огорчился:
– Отчего вы меня не позвали?
Впрочем, потом он все подробно выспросил про эту свадьбу и тоже описал ее в «Войне и мире». Как и сцену поцелуя с Кузминским. Впрочем, Александра Лев Николаевич не слишком-то долюбливал и всегда считал, что тот Татьяны не стоит. А оттого изобразил его в романе в виде пренеприятнейшего человека – Бориса Друбецкого, расчетливого карьериста. Очень может быть, что по сути своей Кузминский был именно таким, однако, когда речь заходила о Тане, он никогда не мог совладать со своими чувствами.
Между тем Толстой все чаще ездил в дом Берсов. С Лизой он говорил о литературе, с Соней играл в шахматы и на рояле в четыре руки, а с Таней школьничал, как с подростком: сажал к себе на спину и катал по комнате. Он участвовал в домашних спектаклях, читал вслух, пел и невероятно наслаждался этой суматошной и такой веселой жизнью. Его посещения вызывали в доме особый интерес. Он был не такой, как другие, и не походил на обыкновенного гостя. Его не надо было занимать в гостиной. Он был как бы всюду. И этот интерес и участливость он проявлял и к старому, и к малому, и даже к домашним людям.
– Как граф приедут, всех оживлят, – говорили про него в людской.
Частые посещения Льва Николаевича вызвали в Москве толки, что он женится на старшей сестре. Эти толки дошли до Лизы и очень ее воодушевили, хотя ни слова нежного Львом Николаевичем ей никогда не было сказано, а приметливая Татьяна увидела совершенно другое: внимание Толстого к Соне, которая той весной 1862 года очень похорошела, расцвела. Ей шел 18-й год…
В мае семья Берсов переехала на дачу. Приезжал туда и Толстой. Он сильно похудел, кашлял. Ему советовали ехать на кумыс. В то время кумысом лечили больные легкие.
Как-то раз Соня была особенно грустна. Таня наблюдала за ней и вдруг спросила словно по какому-то наитию:
– Соня, ты любишь графа?
– Я не знаю, – тихо ответила сестра, но вопрос, казалось, ее нисколько не удивил.
А Тане этот неопределенный ответ открыл очень многое…
Вообще тем летом в доме все было полно любовью. Клавочка, воспитанница одной из родственниц Берсов, была влюблена в Сашу Берса и страшно ревновала его к соседской барышне, Юлечке Мартыновой. Эту запретную любовь Толстой потом опишет как любовь бедной воспитанницы Сони к Николеньке Ростову.
Приехал и Кузминский. Как-то раз Таня обидела его, когда предпочла другого партнера в живых картинах. Александр принял надменный вид и собрался уезжать. Держал себя так холодно, что Таня не выдержала и разрыдалась.
Вероятно, Кузминский был из тех мужчин, которые не могут выносить женских слез. Таня увидела растроганное выражение его лица и поняла, что он не уедет, поняла, что он любит ее, может быть, даже сильнее прежнего, ну а потом… потом Кузминский привлек Таню к себе, и они изменили данному себе слову и преступили запрещенное «это», запрещенное ими же самими два года назад…
