Получив письмо с просьбой помочь отразить непрерывные атаки турок, Тирант согласился не раздумывая.
«Удивительным образом устроен мужчина, — сказал своему другу и кузену мудрый юнец Диафеб. — В годы молодости он набирается сил, побеждая в боях и турнирах соперника за соперником, и мощь его только растет, невзирая на множество ран, которые он при этом получает. И так будет продолжаться до наивысшего мига его славы и торжества — то есть покуда он не познает истинную любовь. И как только это произойдет, мужчина начнет склоняться к упадку, ибо только тогда он станет жить по-настоящему и, следовательно, стареть и постепенно умирать».
«Чушь!» — ответил на это Тирант.
И пока Диафеб просматривал счета, прибывшие с Сицилии (вместе с людьми, ответственными за наем солдат в войско), Тирант отправил пажа с поручением закупить пять больших ящиков сигнальных рожков.
«Арбалетчикам, стало быть, полдуката в день, — пробормотал Диафеб, — а прочим пешим воинам по дукату… Надо было прибавить, тогда не пришлось бы ездить из Сицилии в Неаполь… — Затем он поднял глаза на Тиранта, который явно ожидал от него ответа на свою реплику, и добавил: — Почему это вы говорите „чушь“? По-вашему, я не знаю предмета, о котором взялся рассуждать?»
«По-моему, вовсе не знаете».
И Тирант громко фыркнул, раздувая ноздри.
Диафеб, склонив голову, рассматривал его как некую диковину и вынужден был признать, что брат его представляет собою некое завершенное и в своем роде совершенное произведение искусства, ибо каждый элемент его одежды имел определенное значение и каждый предмет, которым он обладал, был наделен собственной историей, подобно тому, как собственную историю имеет каждый человек, и у одного эта история долгая и значительная, а у другого — короткая и незначительная.
Наконец Диафеб сказал:
«Не подумайте, будто я взялся судить о деле, которое мне безразлично, но из бесед с мудрыми людьми, и особенно с отшельниками, мне доподлинно известно, что женская любовь, а тем паче взаимная, для истинного рыцаря губительна. Помилуйте! До сих пор у вас в голове обитали только сражения, битвы, кровопролития, турниры, воинские хитрости, поединки насмерть и прочие увлекательные предметы, способствующие целомудрию тела и духа. Но если какая-либо женщина возбудит в вас истинную любовь и, упаси Боже, ответит на ваши чувства, вы непременно погибнете, зачахнете и умрете, помяните мое слово. Однако самое ужасное — то, что это неизбежно».
«А коль скоро такова судьба всех истинных рыцарей, — беспечно сказал Тирант, — то и не будем размышлять об этом раньше времени».
В Неаполе его агентам удалось набрать достаточное количество оборванцев, которые с радостью прикрыли срам доспехами и схватились за копья и мечи, подобно тому, как утопающий в болоте хватается за палку, протянутую ему ради спасения.
Лошадей завели на корабли и поместили в специально устроенные стойла с ременными петлями, дабы животные эти не разбили галеры копытами, испугавшись во время сильной качки.
Погода, впрочем, стояла чудесная, и попутный ветер наполнял паруса, выгнутые, как спина акробата, так что весла бездействовали, а вместе с веслами бездельничали и люди.
Едва только впереди сияющим облаком явилась суша, Тирант приказал поднять два больших штандарта короля Сицилии и вдобавок развернул и собственный штандарт; повсюду на кораблях заиграла музыка, такая громкая, что ее, должно быть, слышали на самых отдаленных улицах великого города.
Когда Константинополь стал уже виден с палубы, Тирант разглядел высокий помост и на нем крошечную сидящую фигурку — императора. Ветер у берегов дул прямо в нос кораблям и был такой сильный, что галеры никак не могли подойти и причалить, и им пришлось двигаться галсами, отчего с берега казалось, будто корабли нарочно танцуют перед императором, прохаживаясь то одним боком, то другим.
Наконец они приблизились к пристани и бросили якорь, и Тирант первым спустился на византийскую землю, а Диафеб шел с ним бок о бок и весело озирался по сторонам.
Та радостная сила, что переполняла Тиранта, при соприкосновении его ступни с греческой почвой готова была хлынуть наружу; он шел медленно, выпрямившись во весь рост, точно боялся расплескать драгоценную ношу. Трубы гремели повсюду, так что не было от них спасения, и музыка эта превратилась в новую стихию, страшнее и неудержимей морской бури.
Тирант был хорош, как Ахиллес, в бригантине со стальными пластинами и позолоченными заклепками, которые составляли ромбические узоры, и в длинном сюрко ослепительно белого цвета.
И Диафеб, шагавший рядом, был хорош не менее брата, только сюрко у Диафеба было коричневое, отчего и не оставалось ни у кого сомнений в том, что Тирант Белый — глава всего воинства, а Диафеб Мунтальский — его друг и ближайший помощник, но отнюдь не полководец.
И император встал навстречу прибывшим бретонским рыцарям и поцеловал их в уста, приветствуя своих новых друзей.
И праздничное, победоносное настроение начало потихоньку умирать в их душах. Везде в Греческой империи ощущалась усталость, некая недостаточность, истощенность жизненных сил, тем более очевидная, что материальных средств хватало и даже было с избытком. Золото, драгоценные камни, припасы, корабли, лошади, доспехи — все это как будто ожидало, пока явится человек и одушевит их.
* * *
В первые дни Тирант осматривался на новом месте с некоторой самонадеянностью. Увиденное ему нравилось. Имелись под рукой и люди, чтобы командовать ими, и лошади, чтобы нести их в бой, и оружие, чтобы разить врага, и хлеб, чтобы питать солдат и обывателей, и деньги, чтобы привлечь наемников.
Император, немолодой, с серебряной сединой в черной бороде и волосах, начал с того, что прямо во время церемонии прибытия вручил Тиранту жезл из массивного золота с византийскими орлами и пестрыми эмалированными вставками. Орлы на жезле шевельнулись, словно раздумывали, признать им руку нового хозяина или же клюнуть ее до крови, но остались неподвижны и только чуть по-иному сложили крылья.
— Я хочу, — прозвучал отчетливый и сухой голос, — чтобы вы, Тирант Белый, приняли титул севастократора, вершили в моей империи суд и командовали моими войсками.
Тирант почувствовал, как горячая волна ударила ему в лицо. Раньше он даже не подозревал, что в его душе таятся такие бездны честолюбия. И тотчас чей-то полный ненависти взгляд впился ему в затылок. Даже не оборачиваясь, Тирант угадал, кто смотрит на него. Его уже предупреждали об этом человеке. О ближайшем родственнике императора, герцоге Роберте Македонском.
