О Галине не было сказано ни слова, также и об отце. Оба они, и Роза и Владик, разговаривали друг с другом, как бы обращаясь к небожителям, которых легко рассердить и надо их непрерывно улещать и заклинать.
Один раз Владик спросил про сестричку. Этот ребенок родился за год до его отъезда, лет через десять после смерти Казика. Владислав почти не знал маленькой Марты.
Роза вспыхнула. Она бросила на сына оскорбленный взгляд и ничего не ответила. Закусила губу, нервно заморгала ресницами, — страдала. Владик был готов сгореть от стыда, у него даже глаза застлало красным. К счастью, кто-то постучал в дверь, кто-то вошел, заговорили о другом — инцидент был забыт. До конца Розиного пребывания в Берлине между матерью и сыном царил благословенный, радостный, овеянный тайной мир.
Расстались во взаимных восторгах.
На следующий день после отъезда матери Владик пошел к Галине. Он провел у нее целый вечер и чуть не плакал. Куда делась Галина? Ее словно подменили. Кто эта хилая, противная девица? Доброта, приветливость, нежность — ни одного из этих возвышенных достоинств не находил теперь Владик в девушке, которую выбрал себе в жены. Он ушел от нее со вкусом желчи во рту. Через неделю они вернули друг другу обручальные кольца.
— Добрый день, милая мама…
— Добрый день, Владик.
Роза полулежала, опираясь на высоко взбитые подушки, голова у нее была запрокинута. Здороваясь с входящими, она не изменила позы. Владислав видел только ее губы, лениво шевелившиеся в такт произносимым словам, и ряд все еще белых, ровных, крупных зубов. Рот на запрокинутом лице казался молодым. Мать глядела в потолок… Они с Ядвигой подошли ближе, склонились над лежащей. Сын поцеловал теплую упругую руку. Ядвига, — в присутствии Розы она всегда задыхалась, — пролепетала:
— Как вы себя чувствуете, мама? Это мигрень? Еще не прошла?
Роза глубоко вздохнула, не отрывая взгляда от потолка:
— Уф, тяжело!
И помолчав:
— Тебя, Владик, не раздражают потолки? Иногда так и подзуживает запустить чем-нибудь во все эти крыши, перегородки… У тебя нет такого чувства? Хочется неба над головой.
Все молчали. Роза сердито дернула плечами.
— Что там отец наговорил тебе по телефону? Я совершенно здорова.
Владислав поспешил успокоить ее.
— Ничего, мамуля, папа не говорил. Только то, что ты хочешь нас видеть, и мы тут же с радостью прибежали.
Роза покачала головой. Затем вдруг села, выпрямилась.
— Ты, верно, думаешь, что я ничего не понимаю? «С радостью»… Разве я не знаю, что никто и никогда ко мне не прибегает с радостью.
Она рассмеялась.
— А там, выше всех потолков… когда настанет мой час, там не скажут: нету здесь места для чужеземки? А? Может быть…
Ядвига ошеломленно посмотрела на мужа и, как бы ободряя, погладила его по плечу. Обычно она старалась не вникать в смысл Розиных слов, ей достаточно было тона, каким они произносились. Однако последняя фраза, хотя на этот раз тон был мягкий, мечтательный, особенно неприятно поразила ее.
Владислав порывисто отстранил от себя жену.
Чужеземка… Это слово подействовало на него как удар электрического тока. Все, что он так ярко переживал в те чудные берлинские дни, двадцать лет назад, вдруг ожило в нем с неудержимой силой. И все-таки он изменил ей, он оставил свою чужеземку!
Он воспользовался тем, что через несколько лет после разрыва с Галиной снова встретил на своем пути доброту и приветливость, только в куда более привлекательной оболочке и в сочетании с более сознательным, горячим и сильным чувством. А Роза тогда не могла приехать. И уже пугал, в расцвете молодости, призрак близившейся осени. И к мечтам о неведомых материках примешивалась мечта о доме, какого он никогда не знал, — о доме со спокойными и веселыми детьми, которых не будят ничьи рыдания.
С Розой он тогда сообщался письменно, что весьма способствовало успеху дела. Зная, что мать всегда смотрела на его женитьбу как на ступеньку в его карьере, Владислав ни словом не обмолвился о чувствах, зато в каждом письме распространялся о родственных связях и отношениях панны Жагелтовской. О тех неисчислимых выгодах, которые сулит членам семей изгнанников союз с семьями, крепко укоренившимися в родной почве, влиятельными, везде своими среди своих. Упоминал о бездетных дядюшках, присылал фотографии помещичьих усадеб и знатных длинноногих тетушек, «по-дамски» сидевших в седле. В ответ Роза писала: «Что ж, землевладельческую сферу я одобряю, но какое приданое у этой девицы и как она выглядит?» Наконец после долгих размышлений и колебаний, Владислав сделал решительный шаг: известил родителей о дне свадьбы, прилагая при этом любительскую карточку, на которой Ядвига, в батистовой блузке, с обожанием вглядывалась в гордый профиль своего нареченного. На обороте была надпись: «Приданое этой девицы заключается в славном имени ее предков и любви, которой она осчастливила Вашего сына».
В тот день, когда пришло это письмо… Может быть, день был теплый и туманный — перламутровый. Роза больше всего любила такие дни; она тогда не играла на скрипке и не погоняла служанок, а тихо напевала «Грезы» Шумана и говорила, что чувствует вблизи море и что именно так чудесно бывало весной в Таганроге. Адама она спрашивала, не слишком ли много он работает, маленькой Марте позволяла читать «Quo vadis», поминутно выходила на балкон, прикрывала глаза и, раздувая ноздри, говорила:
— Ах, не могу вспомнить… Но это что-то ужасно приятное, давнее… Понюхайте, пожалуйста.
А может быть, в тот день она была глуха к красоте мира, не вспоминалось ей милое детство и на душе было темно? Может быть, взглянув на влюбленное, с неправильными чертами, личико Ядвиги, прочитав надпись, свидетельствовавшую, что ее будущая невестка — бесприданница, Роза загорелась жаждой мщения? И заранее радовалась, представляя себе, как станет измываться над беззащитным созданием?
Владик, в ответ на свое письмо, получил краткую телеграмму: «Желаем счастья».
Роза и Адам приехали за пять часов до свадьбы. На официальные визиты не было времени. Владик смог только, подхватив невесту под руку, выдернуть ее — к негодованию теток — из водоворота тюлей, цветов, майонезов и увести на минутку в гостиницу, где остановились родители.
Ядвигу баловали в последние недели ее девичества. Любовная победа, которую она одержала, всем доставила удовольствие. Старик Жагелтовский, — и это было знаком признания с его стороны, — доверил ей корректировать свой труд о шведских монетах в Польше; мать, пани Кася, подарила дочери веер романтической музы; литовские родственницы присылали эмалированные броши, гранатовые браслеты, бирюзовые серьги; дядья говорили двусмысленные комплименты. Согретая тепличной атмосферой своего дома, Ядвига под руку с Владиком спешила к новой близости, к новым объятиям, поцелуям и похвалам. О матери Владика она знала только, что та артистка и что нервная. И теперь готовилась какой-нибудь невинной шуткой разрядить чрезмерную экзальтацию; или, может быть, наоборот, припасть к пухлому плечу и, утирая слезы, тем же платочком осушить глаза этой даме. На лестнице отеля Владик вдруг остановился. Лицо у него было бледное, хмурое. Он взял Ядвигу за руку и хрипло проговорил:
