морщась и задерживая дыхание; его мутило от одного запаха. Бутылка прыгала в неверной руке, не попадая горлышком в стакан — стекло звякало о стекло, ром, булькая, проливался на скатерть; Норрингтон поймал себя на том, что обсасывает край стакана, будто чужие губы. Стекло казалось гладким, как человеческий рот изнутри.
Он не мог. Его не держали ноги, он уже почти ничего не видел, — но голова оставалась ясной, как будто назло.
Плыли в глазах огоньки. Шевельнулись губы; ночь напролет он пил и ругался всеми словами, какие помнил, — и иные ругательства больше походили на всхлипывания.
Мир, упорядоченный мир военного, где все имело свое место — мужчины и женщины, законы, пираты и королевский флот, — этот мир встал дыбом. Нелепый манерный ублюдок со своими ужимками, ухмылками, звякающей дрянью в волосах, одними взглядами способный вызвать у мужчины реакцию, ради которой даже публичной девке приходится показать грудь или повертеть задом… «А где же ваш корабль, капитан?» — «Присматриваю… его тут…» Может быть, это и есть — Божья кара? Грех, несущий наказание в самом себе?
Норрингтон попытался встать — потеряв равновесие, повалился на стол, зацепил скатерть; с дребезгом посыпалась оставшаяся от ужина посуда… Так со скатертью и сполз на пол. Угодил рукой в осколки, выругался; поднеся ладонь к самым глазам, долго силился разглядеть, порезался ли. Боли не было; рука предстала смутным пятном. В конце концов он догадался лизнуть ладонь — на языке остался вкус крови…
Если Воробей хотел отомстить, его мести позавидует сам дьявол. Морской дьявол…
…Море лежало за наглухо закрытыми ставнями, за садами и улицами, за пристанью и судами, дремлющими у причала; едва различимыми во мраке громадами спали острова, окольцованные смутной белизной прибоя. В море отражались звезды, и странные светящиеся рыбы поднимались из глубины. «Черная жемчужина» входила в гавань Тортуги — освещенная огнями с берега, эта гавань не засыпала никогда. Свет кормового фонаря вздрагивал на смуглом лице капитана — опершись на перила, Джек Воробей странно улыбался, глядя в журчащую под бортом черную воду.
В этот миг под толщей воды, под песком и кораллами, под останками затонувших судов шевельнулись спавшие тысячи лет тектонические плиты. Земля дрогнула. Для нее самой это был даже не толчок — так, едва заметное сотрясение; поднимавшегося Норрингтона стряхнуло на пол, как дохлую муху со скатерти. Сгрудившиеся под дверью повалились друг на друга; взвизгнула кухарка…
С полки свалилась деревянная статуэтка — звонко тюкнула кухаркиного сожителя по макушке. Тот икнул, глядя в комнату, на выкатившуюся из тени шестую бутылку.
…Надрывались собаки — словно обезумев, словно все собаки Порт-Ройала сбесились в эту ночь; кричали козы, свиньи, коровы, петухи, ржали и метались в стойлах лошади… Люди вскакивали спросонок. Впрочем, к легким подземным толчкам жители Ямайки давно привыкли, — за исключением проклятий и ударов, обрушенных хозяевами на не ко времени возмутившуюся живность, это была обычная ночь.
…Пьяный командор все же сумел подняться; подняв подсвечник, ощупью вдоль стены побрел — куда-то, зачем-то… На дубовых панелях оставались кровавые отпечатки; вот пальцы наткнулись на холодное и гладкое… Зеркало.
Он не видел себя со стороны — растрепанный, с безумным взглядом человек в залапанной кровавыми следами рубашке. Земля дрогнула снова; Норрингтона бросило на зеркало — лбом, плечом, подсвечником… Пальцы срывались с визгом, кровоточащая пятерня оставляла на стекле кровавые полосы. Отталкиваясь ладонями, он сумел-таки выпрямиться. Подняв подсвечник с тремя огарками, зачем-то долго силился разглядеть свое отражение, — не увидел ничего, кроме смутных отраженных огней.
Он ударил в зеркало подсвечником — с размаху, со всей силы; зеркало треснуло. След удара — будто паук с длинными изломанными ногами. Из подсвечника выпал горящий огарок — по паркету покатился под ноги…
Тут уж лакеи ворвались в столовую.
…Светало.
Безмятежное солнце всходило над морем. Фонарщики тушили уличные фонари — завоняло погашенными фитилями; потянулся дым из печных труб — повара взялись готовить завтраки. В нижней, припортовой части города (где все фонари были давно перебиты, ибо местные жители полагали, что излишняя освещенность только мешает честным людям выходить по ночам на честный промысел) запирались двери борделей. Потные растрепанные девицы, зевая, расшнуровывали друг другу корсеты; служанки развешивали во дворах перины — для просушки и проветривания. В порту причалили баржи со свежей пресной водой из Рио-Кобры, Медной реки.
(До конца света оставалось несколько часов.)
Солнце разгоняло пленительную лазурь полутеней. На улицах запахло горячей выпечкой — ежась, потянулись в утренний обход булочники с плоскими корзинами на головах. Загремели по мостовым колеса телег. Щелкали бичи. На набережной хриплые спросонок голоса уже предлагали жареную рыбу, устриц и креветок, фрукты, овощи и дешевую распродажу имущества посаженного в долговую тюрьму. Солнечные блики сияли в сточных канавах, сверкали капли на листьях овощей. В корзинах, придавленные камнями, шевелились черные крабы.
Город пах морем. Этот город всегда пах морем; море дремало в утренней дымке, булькало у свай причала… В доме командора грохали двери; стиснув зубы, Норрингтон терпел, пока негр-слуга лил ему на голову ледяную воду из кувшина. Вода звонко падала в серебряный таз. Струйки текли за ушами и по голой спине.
Обстоятельство, еще накануне недостойное внимания, вдруг показалось важным: сегодня командор был приглашен на церемонию бракосочетания мистера Энтони Уайта, крупного торговца, с девицей Аделаидой Кайм, дочерью его же компаньона.
Если бы кто-нибудь осмелился сказать мисс Аделаиде Кайм, что в ее решении назначить собственную свадьбу всего тремя днями позже свадьбы дочери губернатора изрядную роль сыграло тщеславие, она, верно, оскорбилась бы до глубины души. И тем не менее в это ясное утро — утро 7 июня 1692 года, — сравнения занимали отнюдь не последнее место в ее мыслях. Мисс Суонн не пользовалась симпатией мисс Кайм — не пользовалась никогда, а уж с тех пор, как однажды публично едко высказалась по поводу наружности и вкуса последней, напряжение между двумя первыми невестами Ямайки достигло высшего накала.
А между тем, хоть способ, которым мистер Оливер Кайм, отец Аделаиды, сколотил себе состояние, и нельзя было счесть полностью безупречным (свою карьеру одного из крупнейших работорговцев Карибского моря он начал с болонки, украденной в порту у благородного джентльмена, остриженной овечьими ножницами, завитой щипцами, выкрашенной хной и втридорога проданной благородной даме под видом китайской священной собачки), ныне размерами этого самого состояния он вполне мог потягаться с губернатором Суонном. И невеста, в платье из негнущейся серебряной парчи, в жемчужной диадеме, с жемчужными серьгами почти до плеч — такими тяжелыми, что
