– Я должна пожелать папе спокойной ночи! – заявила Кэти, обвивая руками шею отца прежде, чем мы смогли ее остановить. Бедняжка сразу поняла свою утрату и закричала: «Он мертв, Хитклиф! Он мертв!» Из уст их обоих раздался рвущий сердце крик.
Я тоже громко и горько заплакала вместе с детьми, но Джозеф напустился на нас, заявив, что негоже так убиваться по святому, который уже на небесах. Он велел мне накинуть плащ и бежать в Гиммертон за доктором и священником. Я не понимала, для чего понадобились тот и другой, но тут же отправилась за ними сквозь ветер и дождь, а вернулась только с лекарем. Священник сказал, что придет утром. Оставив Джорджа объясняться с врачом, я кинулась в детскую. Дверь была нараспашку, Кэти и Хитклиф и не думали ложиться, хотя было уже далеко за полночь, но они выглядели гораздо более спокойными и не нуждались в моем утешении. Они сами утешали друг друга намного лучше, чем это сделала бы я: ни один священник в мире не нарисовал бы такую прекрасную и трогательную картину рая, как это сделали невинные дети. Я слушала их и плакала, потому что вдруг поняла, что желаю нам всем скорее оказаться в этом безопасном прибежище.
Мистер Хиндли вернулся домой на похороны отца и, – что поразило нас и дало пищу пересудам соседей, – привез с собой жену. Кто она такая и откуда родом, нам не говорили. Наверное, у нее не было ни приданого, ни имени, иначе бы он не стал скрывать свой брак от отца.
Жена мистера Хиндли не была из тех, кто пытается все переделать в доме, в который она вступает. Едва переступив порог, она не уставала восхищаться всем увиденным, за исключением приготовлений к похоронам и присутствия людей в трауре. Я решила по ее поведению на церемонии прощания с покойным, что она немного не в своем уме, ведь она убежала в свою комнату и заставила меня пойти с ней, хотя я должна была одевать детей. Там она и просидела, дрожа, ломая руки и беспрестанно повторяя: «Они уже ушли?» Потом она в каком-то нездоровом умоисступлении попыталась объяснить, что боится черного цвета. Ее трясло с ног до головы, и, наконец, она расплакалась, а когда я стала допытываться причин, то отвечала, что боится умереть! Мне показалось, что у нее шансов умереть не больше, чем у меня. Правда, она была тонкая, хрупкая, но юная, с ярким цветом лица и глазами, которые сверкали, как бриллианты. Нельзя было не заметить, что от любого подъема по лестнице у нее перехватывало дыхание, а от любого резкого звука – бросало в дрожь. И еще она иногда долго и мучительно кашляла. Но я тогда не знала, что означают эти тревожные признаки, и совсем ее не жалела. Знаете, мистер Локвуд, мы в наших краях не очень-то жалуем чужаков, если только они первые не сделают шаг навстречу.
Молодой Эрншо тоже сильно переменился за три года своего отсутствия. Он пополнел, побледнел лицом, стал одеваться и говорить по-новому. В первый же день он приказал нам с Джозефом сидеть на кухне, а залу оставить ему. Сначала он хотел устроить гостиную в маленькой свободной комнате, где собирался постелить ковры и обить стены, но его жене так понравился светлый пол и огромный пылающий камин в зале, оловянная посуда, дельфтский фаянс, даже загон для собак, и еще внушительные размеры той части комнаты, где они обычно сидели, что он полностью отказался от своего намерения, чтобы во всем угодить жене.
Она же была сама не своя от радости, что нашла среди своих новых родственников сестру, постоянно щебетала с Кэти, целовала ее, никуда не отпускала от себя, заваливала подарками, но это продолжалось недолго. Скоро симпатия молодой жены Эрншо иссякла, а стоило ей выразить неудовольствие хоть чем-то, в Хиндли просыпался тиран. Пара резких слов жены о Хитклифе, и Хиндли вспомнил всю свою ненависть к парню. Хитклиф тут же был отправлен к слугам, его урокам с викарием пришел конец. Вместо этого мальчика отослали на ферму, причем Хиндли особенно настаивал, чтобы ему давали самую черную работу.
Вначале Хитклиф довольно легко перенес ту немилость, в которую он впал, потому что Кэти обучала его всему, чему ее учили, вместе с ним работала и играла в полях. Они обещали вырасти настоящими дикарями, так как молодой хозяин не обращал внимания на их воспитание и поступки, если они не попадались ему на глаза. Он даже не знал, ходят ли дети в церковь по воскресеньям, пока Джозеф или викарий не приходили с жалобами на их отсутствие и не укоряли его за небрежение. Тогда он приказывал высечь Хитклифа и оставлял Кэтрин без обеда или ужина. Но, несмотря на наказания, для них было самым милым делом сбежать с утра на вересковые пустоши и пропадать там целый день. Следовавшее же за этим наказание казалось им пустяком. Священник мог задавать Кэтрин выучить наизусть сколько угодно стихов из Библии, а Джозеф – лупить Хитклифа, пока у него не заболит рука: дети забывали обо всем на свете, как только оказывались вместе и начинали придумывать новую проказу, чтобы отомстить своим обидчикам. Сколько раз я тайно страдала от того, что они с каждым днем становятся все отчаяннее и безрассуднее, но я боялась даже слово им сказать поперек, чтобы не потерять ту малую власть, которую имела над этими одинокими сердцами. Однажды воскресным вечером детей выгнали из гостиной, потому что они шумели или еще из-за какой-то столь же ничтожной провинности, а когда я пошла звать их к ужину, они исчезли. Мы обыскали весь дом сверху донизу, двор и конюшни, но их нигде не было. Наконец Хиндли в порыве гнева велел нам закрыть двери и ворота на засовы и заставил нас поклясться, что этой ночью никто из нас их не впустит. Все в доме улеглись спать, но я так волновалась за ребят, что не могла уснуть. Я распахнула окно в своей мансарде и высунулась на улицу, прислушиваясь, несмотря на то, что лил дождь. Я решила впустить Кэтрин и Хитклифа, несмотря на запрет, если они вернутся. Через некоторое время до меня донесся звук шагов на дороге, а у ворот забрезжил свет фонаря. Я накинула платок и кинулась вниз, чтобы дети не разбудили мистера Эрншо своим стуком. За воротами стоял только Хитклиф. Я чуть в обморок не упала, увидев, что он один.
– Где мисс Кэтрин? – закричала я. – Надеюсь, с ней ничего не случилось?
– Она в усадьбе «Скворцы», – отвечал Хитклиф, – и я был бы не прочь там остаться, если бы у них хватило вежливости меня пригласить.
– Ты сам напрашиваешься на неприятности! – воскликнула я. – Не успокоишься, пока не сделаешь по-своему. Во имя всего святого, что заставило вас шататься вокруг усадьбы «Скворцы»?
– Дай мне снять мокрую одежду, и я тебе все расскажу, Нелли, – отвечал он.
Я предупредила, чтобы он не разбудил хозяина, и пока Хитклиф раздевался, а я ждала, чтобы затушить свечу, он продолжил свой рассказ:
