Ничто не могло испугать султана более этого известия о тайной опасности.
– Возмущения? – спросил он. – Чего же хочет народ?
– Это и меня обеспокоило, – отвечал хитрый Рашид, – и я попытался собрать сведения. Все донесения говорят одно и то же. Народ требует усмирения гяуров силою оружия, и его раздражают нововведения твоего великого визиря.
– Народ не хочет перемен? – спросил султан.
– Нет, народ проклинает их, угрожает советникам вашего величества, – продолжал Рашид-паша. – Народ хочет только видеть, как прольется кровь христиан.
– Разве не довольно уже пролито крови! – вскричал Абдул-Азис.
– Народ боится, что великий визирь Сади-паша хочет уничтожить веру наших отцов и наши старые законы! Народ не доверяет первому министру вашего величества. Против него особенно сильно возбуждено неудовольствие.
– В казармах довольно войск, чтобы подавить возмущение черни, – сказал мрачно султан. – Но в нынешнее тяжелое время опасность удваивается. Я подумаю, что надо сделать. Благодарю тебя, Рашид-паша, за твое усердие и надеюсь, что и впредь рад будешь наблюдать за спокойствием и порядком в столице.
Эти слова означали конец аудиенции, и Рашид вышел, почтительно поклонившись своему повелителю. Радость наполняла его душу при мысли, что он успел сделать первый шаг на пути к осуществлению плана, составленного заговорщиками.
Доверие султана к Сади поколебалось. Но, казалось, Рашид-паша явился во дворец не для одной только аудиенции у султана. У него была еще другая цель.
Вместо того чтобы оставить дворец, он углубился в его переходы, направляясь к собственным покоям султана.
Эта часть дворца, где находился также гарем, была в ведении особого визиря, которого можно было бы назвать гаремным министром.
Этот визирь был во всех отношениях равен с прочими министрами, исключая того только, что он не присутствовал на заседаниях их совета.
Рашид-паша велел одному из евнухов передать визирю, что он желает его видеть.
Евнух поспешил исполнить приказание паши, и не прошло и четверти часа, как визирь гарема вышел к ожидавшему его Рашиду.
– Мансур-эфенди посылает тебе свое приветствие, – сказал, сдерживая голос, Рашид-паша. – Он поручил мне передать тебе этот сверток, если возможно, без свидетелей. Что он содержит, я не знаю, – продолжал он, подавая визирю узкий и длинный сверток, который он вынул из кармана своего платья. – Я приносил уже тебе однажды подобный сверток.
– Я помню это и благодарю тебя, – отвечал визирь, поспешно пряча таинственную посылку Мансура. – Мудрый Мансур-эфенди сообщил тебе еще что-либо?
– Он сказал следующие слова: это назначено для этой ночи! Скажи так благородному паше. Более ничего он не поручал мне.
– Его желание будет исполнено! – сказал визирь.
Этими словами закончился их разговор, никем не слышанный, но который должен был иметь важные последствия.
Немного спустя после отъезда Рашида-паши во дворец явился Гуссейн Авни и также потребовал аудиенции.
Он был тотчас же принят, так как Абдул-Азис в это смутное время очень дорожил военным министром. Он доверял ему более, чем остальным министрам, и всеми силами старался привязать его к себе; с этой целью и наградил он его важнейшим орденом государства.
Восстание росло с каждым днем, и положение Турции делалось все более и более опасным. Это имело громадное влияние на слабого султана. Известие о волнениях в столице еще более усилило его страх.
Имей Абдул-Азис больше твердости и решительности, чтобы узнать причины беспорядков и неудовольствия в народе, он увидел бы, что виной всему высшие чиновники Турции. Он сумел бы тогда отличить своих врагов от тех, которые действительно были воодушевлены благородными стремлениями и искренне желали блага государству.
Тогда, может быть, ему удалось бы избежать грозившей ему опасности.
Но он доверял больше всего тем, которые только что составили заговор против него и его сына, чтобы лишить их трона и жизни.
– Я хотел доказать тебе сегодня мое расположение, – сказал султан своему тайному врагу, когда тот униженно склонился перед тем, кого он замышлял погубить.
– И я пришел, ваше величество, прежде всего для того, чтобы повергнуть к ногам вашим мою глубочайшую благодарность! – отвечал Гуссейн.
– Разве благодарность не дает тебе покоя, Гуссейн-паша, что ты так спешишь?
– Я не беспокоил бы сегодня ваше величество, – сказал военный министр, – если бы на это не было важной причины. Приближающаяся опасность вынуждает меня возвысить предостерегающий голос, пока еще не поздно.
– И ты? – спросил в испуге султан. – Что значат твои слова?
– Я пришел, чтобы предостеречь ваше величество против смелых планов, которые преследует новый великий визирь, – продолжал Гуссейн. – Я не сомневаюсь, что Сади-паша делает это с добрым намерением, я сам слишком хорошо знаю его благородство. Но неопытность увлекла его на опасный путь. Народ и даже армия недовольны им. Нам нельзя будет рассчитывать на войско при приведении в исполнение планов Сади-паши.
– Что ты говоришь? Войска отказываются повиноваться?
– О! Этого еще нет, ваше величество, но дух недовольства и сомнения овладел умами, и я вижу, что армия с недоверием смотрит на Сади-пашу.
Эти слова Гуссейна решили участь Сади. Султан даже и не думал проверять истину слов министра – он полностью поверил им. Как предвидел Гассан, слова, направленные против его бывшего любимца, легко нашли доступ в его душу. Он тотчас же решился лишить Сади сана великого визиря и таким образом оказать огромную услугу своим врагам.
Между тем Гассан был так убежден в существовании заговора, что приискивал средства отвратить опасность без помощи Сади.
Какое-то предчувствие говорило ему, что последняя майская ночь будет богата событиями, поэтому он решился опередить заговорщиков. Надо было спешить, так как конец мая был уже близок.
Это решение было безумно смело, так как после отказа Сади Гассан остался один против всех важнейших сановников государства. Но он был из числа тех людей, которые не отступают ни перед каким отчаянным делом, если только оно кажется им справедливым и необходимым.
XXIV
Кровавая ночь в гареме
Оставшись один, визирь султанского гарема открыл сверток, переданный ему Рашидом от имени Мансура-эфенди.
В нем находились четыре розовые свечи, подобные тем, какие обыкновенно горели в покоях султана. Но хотя внешне они ничем не отличались, они должны были иметь какое-то особое назначение, известное только визирю.
