У Амура уже зажила рана, причиненная горячим маслом, ему наскучило сидеть без шалостей, он вылетел через окно и, пролетая над землей, увидел спящую Психею и снова загорелся к ней любовью.
Прежде всего он начал стаскивать туман сна, которым она была окутана. Вот так, — и Муций стал гладить руками атласное тело Марии, покрывая ее в то же время легкими, нежными поцелуями.
— Ты спишь, Мария? — спросил он.
— Сплю, — прошептала она, дразня его прищуренным взглядом.
— Тогда Амур уколол ее стрелой и таким образом разбудил ее.
Быстро миновала жаркая, безумная ночь. Муций хотел задержать у себя Марию подольше, но она объяснила, что должна возвратиться домой из внимания к родным.
— Они весьма огорчены были бы моим долгим отсутствием. Они очень требовательны в этом отношении, упрямо увлекаются добродетелью. Прошу тебя даже, не присылай лектику прямо к дому, пусть она остается под горой, а рабам вели говорить, что меня зовет Мелитта. Таким образом я избегну их подозрений…
— Хорошо, пошлю завтра!
— О, нет! — рассмеялась Мария. — Ты говорил, когда розы увянут, а эти еще свежи.
— Я велю положить их в кипяток.
— Это совершенно ни к чему: я возьму одну с собой и не вернусь до тех пор, пока она не завянет, а чтобы она поскорее завяла, я положу ее на грудь, — и положила розу за пазуху, — Ты — сокровище! — в восторге воскликнул Муций. Возьми!
И он хотел подарить ей драгоценную гемму с изображением Гиппократа символа молчания.
— С меня довольно этих роз, — Мария отстранила подарок, простилась с ним седьмым поцелуем Венеры и, садясь в лектику, произнесла с особенным выражением в лице и тоне голоса:
— Цветы не должны почернеть окончательно… Достаточно, если они склонят вниз свои ароматные головки!
Частые путешествия пурпуровой лектики из Вифании на Офлю обратили на себя внимание толпы. Но если со стороны обывателей это было простое любопытство, то совершенно иного рода было внимание фарисеев и соферов, как будто без цели блуждающих по городу, задачей которых было следить за всем и обо всем доносить главному писцу синедриона, «ибо все может быть важным», а Бет-Дин-Гахадол главное судилище — должно знать обо всем.
И вот, когда однажды Мария, переодевшись у Мелитты, уже отправила лектику назад и торопливо шла в Вифанию, ее остановил нищий. Она бросила ему пригоршню монет.
Получив щедрую милостыню, нищий припал к ее ногам и, уцепившись за ремешки ее сандалий, просил:
— О, женщина! Благословенны твои добрые руки, но дай мне заглянуть в твои милосердные очи!
Мария была удивлена такой необычайной просьбой, но со свойственной ей живостью откинула на минуту вуаль.
Нищий был в лохмотьях, но его смелое лицо и дерзкий взгляд вовсе не подходили к нищему. Действительно, это был переодетый фарисей.
И когда Мария исчезла за горой, из кустов вышел другой в обрамленной бахромой одежде, присоединился к товарищу и спросил:
— Ну что, я угадал?
— Да, это — Мария из Магдалы, сестра Лазаря! — и они оба стали собирать в траве щедрую милостыню.
В тайных покоях первосвященника Иосифа Каиафы главный писец синедриона и знаменитый софер Эмаус делал доклад. Кроме первосвященника, его слушали еще саддукей Никодим, молодой, но влиятельный человек, и тесть Каиафы, Анна, сын Сета. Хотя сам Анна и был лишен сана первосвященника, но благодаря слабохарактерности своего зятя он вертел синедрионом, как хотел.
Эмаус, высокий худощавый мужчина лет сорока, с высоким лбом и холодными умными глазами, сухим официальным тоном читал последние известия, так умело изложенные, что выводы невольно напрашивались сами собой.
— Цезарь, — говорил он, — проводит все время на острове Капри, угождая своим извращенным вкусам. Ему уже мало девушек и юношей; он предпочитает теперь животных. Все находится в руках начальника преторианцев Сеяна, перед которым дрожит сенат, а Тиверий покорно подчиняется ему. Сеян, кажется, метит очень высоко. Но до сих пор в Риме ничто не предвещает какого-либо важного переворота, и пока будет продолжаться такое положение вещей, никаких перемен в провинции нельзя ожидать. По этому поводу цезарь в кругу своих приближенных рассказал следующую притчу.
Привожу дословно:
«На большой дороге лежал раненый, и масса мух облепила его раны. Один из прохожих, охваченный состраданием, видя его беспомощное состояние, хотел согнать мух. Но раненый просил его не делать этого. Когда же удивленный прохожий спросил его, почему он противится хотя бы минутному облегчению своих страданий, то раненый ответил:
— Если ты прогонишь этих мух, то только усилишь мои мучения. Эти уже достаточно напились моей крови, надоедают мне гораздо меньше, а иногда и совсем перестают мучить. Если же на их место явятся новые, голодные рои и накинутся на мое истощенное тело, то я погибну.
И вот, заботясь о моих и так уже достаточно разоренных подданных, заключил цезарь, — я не имею никакого намерения сменять своих наместников, ибо я знаю, что каждая новая муха сосет гораздо более, нежели старая, уже насытившаяся, а опасение лишиться скоро вкусного куска только усиливает аппетит».
Отношения Пилата и Вителия по-прежнему натянутые. Муций Деций, хотя и родственник Пилата, был принят проконсулом весьма сердечно. Немилость, в которую впал этот патриций но делу Паулины, только внешняя. Тиверий много смеялся над его удачной выдумкой и сказал, что приговорил его к изгнанию только ради соблюдения приличий. Мария из Магдалы, сестра Лазаря, находится с ним в близких отношениях и часто проводит ночи в его дворце на Офле. Лазаря, Марфу и Симона Прокаженного видели среди сопровождающих Иисуса. Учитель этот пользуется большим успехом не только в Галилее, но и за пределами ее, в Сирии, Финикии, Самарии и даже в самой Иудее. Со времени последнего его пребывания в Иерусалиме идеи его сильно изменились. Он как бы забыл уже совершенно о том, что сам говорил когда-то, что он пришел не нарушить закон, а исполнить его, «что прейдет и небо, и земля, а ни одна йота, ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все».
Теперь же он говорит, что «никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани, ибо вновь пришитое отдерется от старого и дыра будет еще хуже». Он подчеркивает, что «не вливают вина молодого в мехи ветхие, но вино молодое вливают в новые мехи». И, по-видимому, этим вином и этой небеленой тканью должно быть его новое учение, а старыми мехами и ветхой одеждой закон.
Голос софера слегка дрогнул. Он остановился на минуту и взглянул на своих слушателей. Никодим иронически улыбался, а маловыразительное лицо первосвященника приняло суровое и серьезное выражение.
