Петр не поверит, что они с Монсом встретились тут случайно. Ни за что не поверит!
– У нас одна надежда спастись – ты должна спрятаться, – достиг ее слуха быстрый шепот Виллима. – А я выйду к нему. Возможно, мне удастся его успокоить, если он увидит меня одного.
– Майн либер Готт… – пробормотала Катерина, хватаясь его за руки. – Какой ужас… Я не оставлю тебя!
– Тогда мы оба погибнем. – Виллим с силой тряхнул Катерину и оторвал от себя ее заледеневшие от страха руки. – Спрячься! Заройся в какое-нибудь тряпье, забейся в угол! Может быть, мне удастся его остановить и он поверит, что тебя здесь нет. Прощай!
И, легко скользнув по ее губам своими, он быстро начал подниматься по ступенькам.
Катерина мгновение смотрела вслед, а потом прянула в каморку под лестницей:
– Иоганн! Ты здесь? Ты еще здесь?
– Я здесь, Марта, – ответил из темноты ее бывший муж. Голос его дрожал. – Что это здесь вдруг содеялось?! Жил себе жил, горя не знал, как вдруг…
– Иоганн, – прохрипела Катерина, – выведи меня отсюда. Или спрячь так, чтобы меня не нашли. Хотя нет… тут все перевернут… Надо уходить. Есть здесь путь наружу?!
Иоганн молчал.
– Есть?! – горячечно шептала она. – Спаси меня. Иначе он меня убьет. И, увидев тебя, прикончит и тебя тоже.
Иоганн Крузе молчал. Наверное, он думал, что делать, соглашаться ли. Но как же долго, как невыносимо долго он думал! Секунды летели, словно камни, которыми в старину побивали изменниц, неверных, распутных жен… Они падали тяжелыми топорами на шеи казнимых преступниц…
– Спаси меня! – взвизгнула Катерина и тотчас зажала себе рот.
– Хорошо, – сказал Иоганн. – Только я хочу…
– Все, что пожелаешь! – простонала Катерина.
– Я хочу то письмо, которое получил твой любовник, – ответил Иоганн Крузе.
Спустя несколько дней после достопамятной пирушки у Лефорта приключилось в Иноземной слободе печальное событие. Умер виноторговец Иоганн Монс. Грудная жаба, давившая его уже который месяц, задавила-таки, и дом Монсов оделся в траур. Из уважения к доброму соседу и старинному приятелю Лефорт тоже прекратил на какое-то время свои веселые дебоши и не приглашал гостей. Но нельзя скучать и грустить беспрестанно, и вот уже снова осветился огнями дом на берегу Яузы, и заиграла музыка, и суровое мужское общество вновь оказалось разбавленным милыми дамскими личиками, среди которых мелькнуло одно, настолько чудное и свежее, что привлекло к себе великое множество скромных и нескромных взоров. Местных, кукуйцев, на сей раз в числе приглашенных не было, а потому некому оказалось возводить глаза к потолку и укоризненно качать головами в знак осуждения того, что дочка богобоязненного, приличного человека Иоганна Монса – каково ему оттуда, из райских высей, взирать на такое?! – вскоре после его смерти сидит среди пьяных русских, и пьет с ними, как того требует их обычай, и пляшет, когда начинает играть музыка, высоко подбирая пышные юбки темно-синего платья.
Темно-синий цвет – это была последняя дань скромности, как бы тень того траура, в котором надлежало ходить Анхен, однако отчего-то этот почти мрачный цвет делал ее глаза куда ярче, а лицо – свежее, чем самый ярко-розовый на свете колер. Ну и корсет, понятное дело, был достаточно тесен, чтобы наливные груди норовили как можно чаще из него выскользнуть. И поэтому неудивительно, что Лефорт поглядывал на гостью все чаще, а порою высоко поднимал брови, как бы дивясь, откуда здесь взялась девица Монс.
Он ее не приглашал. Кто-то ее привел тайно, зная, что Лефорт слишком галантен, ничего не станет выспрашивать и не будет возражать. Кто же это?
Между делом, не переставая смеяться, есть, пить, танцевать и веселить гостей, Лефорт порасспросил слуг и выяснил, что Анхен привел Александр Данилович Меншиков.
Алексашка.
Лефорт поднял брови в очередной раз. Если Алексашка привел Анхен, стало быть, они коротко знакомы. Однако как объяснить то, что Алексашка весь вечер держался робким воздыхателем и лишь только поигрывал с Анхен своими беспутными глазами? И вид у него был пасмурный, словно у отвергнутого кавалера, и пил-то он бесконечно, причем не один, а все чаще норовил чокнуться с хозяином?
От выпивки Франц Яковлевич никогда не отказывался, однако сообразил, что Алексашка пьет не просто так, а норовит его, Лефорта, напоить вусмерть! И ему это в конце концов удалось… Сия мысль была последним проблеском сознания, и более Лефорт уже ничего не помнил.
Он проснулся оттого, что по лицу ползал солнечный лучик. Полежал, унимая легкое головокружение. Благодарение Богу, он никогда не страдал от похмелья, не мучился оттого, что мутит и к горлу подкатывает отвращение к жизни. Сейчас головокружение минует и…
Но стоило ему чуть шевельнуться, как голова пошла кружиться пуще прежнего. И вовсе не от количества выпитого. Напротив: хмель мигом выветрился, стоило Лефорту увидеть лежащую рядом с ним в постели женщину. Это была Анхен Монс.
Она спала, и платье ее являло весьма живописное зрелище. Оно было смято, кое-где разорвано…
Франц Яковлевич осторожно сполз с постели и выглянул из спальни, больше всего на свете желая сейчас испить водицы и намереваясь позвать слугу. Верный Карл обыкновенно сидел по утрам на ступеньках лестницы, карауля пробуждение господина, однако сейчас вместо Карла на ступеньках обнаружился совсем другой человек – Алексашка Меншиков собственной персоной, в своем знаменитом рыжем парике.
Заслышав шорох, он поднял на Франца Яковлевича яркие синие глаза, которые незамедлительно, словно по некоей неслышной команде, наполнились слезами, и укоризненно сказал:
– Ах, Франц, майн либер камарад Франц! Что ж ты отбил у меня девку-то, а? Цветик полевой! Я ее и пальцем тронуть опасался, а ты сразу юбки ей задрал! Ах, Франц, Франц… Следовало бы тебе за сие морду набить, однако не могу! Не поднимается рука драться с таким хорошим человеком! И уж коли такова сильна у тебя любовь к Аннушке, то забирай ты ее себе. Так и быть!
С этими словами он утер слезы, уже готовые пролиться на его мятую-перемятую манишку, поднялся, бросил на Лефорта еще один, прощально-укоризненный, взгляд и, сбежав по лесенке, вышел в дверь, ведущую в сад.
Какое-то время Лефорт тупо смотрел ему вслед, потом воротился в опочивальню и принялся разглядывать лежащую в его постели женщину.
Ага. Вот так. Стало быть, это получается что? Он, дебошан и беспутник Лефорт, нынче ночью отбил у Алексашки возлюбленную девицу и лишил ее невинности (на подоле Анхен имелись темные пятна). Смятое и разорванное платье, спутанные волосы, наверное, тоже дело рук означенного дебошана Лефорта.
