Молодой монах побледнел еще сильнее, но спокойно выдержал пытливый взгляд прелата. Очень редко случалось, чтобы настоятель говорил таким тоном с подчиненными; обыкновенно он ограничивался выговором или наказывал провинившихся, но никогда не уговаривал, не предостерегал никого. Отцу Бенедикту в словах и тоне прелата послышалась не снисходительность начальника, а обращение равного с равным.
— Я знаю, в чем клялся, и сдержу свою клятву! — коротко ответил он.
— Вот и прекрасно!.. Я жду отца приора и сообщу ему сейчас же о вашем назначении. Можете идти!
Не успел отец Бенедикт выйти из сада, как туда вошел приор. На его лице кроме почтительности выражалось и беспокойство — по-видимому, он боялся, что молодой монах все-таки сказал настоятелю о «некоторых вещах». Однако его тревога скоро улеглась. Прелат был очень милостив и снисходительно выслушал доклад приора о событиях дня. Только в конце разговора он сказал вскользь:
— Ах, вот еще что: отец Бенедикт на этих днях уедет отсюда. Отец Клеменс просил у нас помощника, и вот отец Бенедикт едет к нему, в горы, по собственному желанию.
— По собственному желанию? — повторил приор с величайшим удивлением.
— Вы поражены? Я тоже был удивлен. Это далеко не такое завидное назначение, чтобы кто-нибудь сам попросил его. Не знаете ли вы, что могло вызвать у отца Бенедикта такое желание?
— Не имею ни малейшего представления! Вероятно, строгий монастырский надзор ему не по душе, и он жаждет большей свободы, — прибавил приор, не упуская случая сказать что-нибудь неприятное по адресу ненавистного монаха.
— Нет, это не то, — возразил настоятель, покачав головой. — Не заметили вы, не завел ли он знакомства с какими-нибудь соседями? Не встречается ли с женщинами?
— Нет, нет! Наоборот, он старается уединяться как можно больше, — ответил приор, — выбирает для прогулок самые глухие места и не переступает чужого порога, разве только если его посылают с какой-нибудь требой.
— Может быть, я ошибаюсь, — задумчиво заметил прелат. — В таком случае он наложил на себя новую эпитимию[2].
— О, с эпитимиями отец Бенедикт давно покончил, — воскликнул приор, — несколько недель он не постится и не молится. Раньше он все ночи проводил в покаянии, а затем сразу все оборвал.
— Видимо, убедился, что это лишнее, — спокойно проговорил настоятель, — за что я его меньше всего осуждаю. А больше у вас нет оснований жаловаться на отца Бенедикта?
Приор колебался. Ему очень хотелось сказать что-нибудь дурное про молодого монаха, но он знал, что прелат на слово не поверит, а потребует доказательств.
— Нет, ваше высокопреподобие, никаких! — ответил он, скрепя сердце.
— В таком случае пусть будет так, как он желает. Известите отца Клеменса о приезде Бенедикта.
— Ваше высокопреподобие, — снова начал приор умильным тоном, — конечно, мне не подобает давать вам советы, но я не отпустил бы отца Бенедикта. Я начинаю сомневаться в его надежности.
— Я в ней сомневаюсь уже давно, — холодно ответил настоятель, — и именно поэтому соглашаюсь на его отъезд. Здесь он поневоле держится так, как того требует устав монастыря. Он знает, что за каждым его словом, за каждым движением следят, и не может показать нам свою настоящую физиономию. Там же, на свободе, он сбросит маску, и мы увидим его таким, каков он в действительности. Само собой разумеется, что и на новом месте жительства придется следить за ним. Может быть, у вас есть в приходе отца Клеменса надежные люди?
— На школьного учителя вполне можно положиться, ваше высокопреподобие! Понятно, что отец Клеменс не сможет следить за отцом Бенедиктом, а он сам тем более не станет извещать нас о своей деятельности в горах.
— В таком случае попросите школьного учителя сообщать лично мне о жизни отца Бенедикта. Если окажется, что он злоупотребляет своей свободой, я снова возьму его под строжайший надзор.
— Пожалуй, будет слишком поздно, — заметил приор. — В соседнем монастыре был подобный печальный опыт. Там тоже назначили одного из молодых монахов помощником в отдаленный приход, и в результате монах сбросил с себя монашеское одеяние и бесследно скрылся.
— Это только доказывает, что в соседнем монастыре — слабохарактерный настоятель и плохой надзор. Мои монахи находятся в более строгих руках.
— Как раз отец Бенедикт...
— Позвольте мне, отец приор, самому знать, как я должен действовать, — резко прервал настоятель речь своего помощника. — Как раз у отца Бенедикта есть нечто такое, чему вы, по-видимому, придаете мало значения, а именно — у него есть совесть. Для него обет и клятва не пустые звуки, как для многих других; если он изверится, придет в отчаяние от сомнений, то скорее наложит на себя руки, чем изменит своему слову. Он, наконец, может открыто пойти против нас, но никогда не спрячется за чужую спину, никогда не убежит. За это я ручаюсь, в этом отношении я знаю его хорошо.
Приор подобострастно поклонился. Он молча проглотил пилюлю, так как понял намек прелата на совесть. В сущности, отъезд отца Бенедикта даже радовал приора, и он протестовал против него лишь для формы.
А молодой монах стоял в это время в своей келье и смотрел через окно на видневшуюся вдали крышу дома Гюнтеров. Что заставило его стремиться как можно дальше от Добры? Приор был прав: молодой монах давно перестал мучить себя покаянием и молитвой. Они еще кое-как могли заставить молчать разум, но когда заговорило сердце, оказались бессильными. С тех пор как отец Бенедикт увидел у ручья стройную молоденькую девушку с детским личиком, он совершенно потерял покой. Он не мог изгнать ее образ из своего сердца, как ни боролся с искушением. Он молился день и ночь, но все было тщетно. Тогда он решил уехать далеко в горы, где не рисковал еще раз встретиться с этой девушкой, там надеялся найти покой и забвение!..
— А я вам говорю, что с девочкой что-то случилось. Можете сколько угодно ухмыляться и пожимать плечами, я остаюсь при своем мнении, — закончила мадемуазель Рейх свою длинную речь и, бросив на Гюнтера вызывающий взгляд, начала так быстро вязать, точно хотела вознаградить себя за напрасно потерянное время.
— Не понимаю, почему вы так волнуетесь? — спокойно возразил Бернгард. — Люси просто стала благоразумнее... Ну и слава богу!
— Благоразумнее? — презрительно повторила гувернантка. — Она несчастна, говорят вам. С тех пор как она вернулась из леса с заплаканными глазами, она совершенно изменилась. Что-то произошло, даю голову на отсечение, произошло что-то! Только не знаю, что именно! Раньше девочка без умолку болтала о всяком пустяке, теперь из нее и слова не выжмешь. На все мои вопросы она едва отвечает. Я никак не думала, что она может быть такой замкнутой.
