В памяти остались кошмарные минуты, как вслед за нею я спустилась в ярко освещенный холл и впервые увидела смерть; как, наспех накинув пальто, бежала по морозным улицам в поисках врача. А потом было то, о чем трудно писать, ибо в этом нет ничего нового, что бывает всегда, когда в дом нежданно входит смерть, — обычный ритуал, но для близких тягостный, невыносимый.
Больное сердце, заставившее отца покинуть Африку, сердце, которое в последние годы было постоянным предметом его забот, отказало — оно взбунтовалось, рванулось в последний раз и остановилось.
Два дня Эмили была словно окаменевшей. Этой простодушной, недалекой маленькой женщине плохо шла трагическая роль; но она любила с неистовым упорством и самоотречением — вся ее жизнь была в моем отце. Она хотела бы умереть вместе с ним. Несколько раз я заставала ее в каком-нибудь темном уголке в странной позе, с аккуратно сложенными на коленях руками. Она, очевидно, старалась задержать дыхание; грудь ее не вздымалась, глаза были широко открыты, и взгляд их устремлен в пустоту. Лицо ее покрывалось густой краской, пока щеки не начинали напоминать увядшие лепестки темно-красной розы. Затем, не выдержав, она с шумом выдыхала воздух. Мне кажется, она тешила себя нелепой надеждой, что так ей удастся умереть.
Она спокойно перенесла формальности и необходимые хлопоты. Но когда пришло время выносить гроб, она вцепилась в него своими крохотными сухими ручками, так что они побелели от напряжения, закрыла глаза и сложила губы в обиженную детскую гримасу. Я пыталась уговорить ее; но она ничего не слышала. Она только один раз сказала:
— Если я буду держать его, они не отнимут его у меня. Он не уйдет от нас. Я не отпущу его.
Все были в отчаянии. Время шло. Эмили своим телом прикрывала гроб, крепко обхватив его руками, и молчала. Наконец она широко открыла глаза, оглянулась вокруг, разжала руки и поднялась. С недоумением поглядев на свои руки с красными полосами там, где в них врезались острые края гроба, она пролепетала что-то похожее на извинения и вышла из комнаты.
Прошли похороны. На окнах снова были подняты шторы. Погода была мягкой для декабря, и весь день неярко светило солнце. Эмили бесшумно двигалась по дому, хлопоча по хозяйству. Как-то сам собой установился распорядок нашей жизни. Эмили предложила мне снова приглашать друзей на прежние вечеринки; однако дни танцев прошли. Мы вели натянутые беседы за чашкой чая, и мои друзья каждый раз вдруг вспоминали, что им надо пораньше вернуться домой.
Неожиданно Эмили придумала для нас игру. И хотя, мне кажется, мы все понимали, что эта игра была недостойной и глупой, она невольно увлекла нас и мы уже не смогли вырваться из ее плена. С этой игрой было связано сознание чего-то недозволенного. Мне казалось, что мои друзья входят в мой дом крадучись, волнуясь и в известной степени стыдясь.
В эту игру играют перевернутым низким бокалом без ножки, установив его в круге вырезанных из картона букв. Играющие касаются кончиками пальцев дна бокала и пытаются заставить его отвечать на вопросы. И если они достаточно терпеливы, бокал начинает легонько скользить по кругу, от буквы к букве, слагая слова.
Есть две категории играющих (собственно, даже три, если считать и шарлатанов, которых я лично не принимаю в расчет): те, кто не может удержаться от того, чтобы не давить на бокал и таким образом более или менее бессознательно не заставлять его подчиняться их воле; и те, кто пассивен во время игры и кому вследствие этого любой результат кажется неожиданностью, подтверждающей веру в сверхъестественное. Моя тетя Эмили относилась к первой категории, хотя ни за что бы не поверила этому, если бы ей сказали, и отрицала бы это с искренним негодованием, ибо в конце концов бокал всегда делал то, что она хотела.
Она, я и человека три моих друзой (Дики Флинт, иногда Айрис и очень редко помолвленная и несчастная Каролина Фармер) усаживались в освещенной камином столовой, где отблески пламени, взлетая и падая, играли на выцветших моррисовских обоях и отражались в полированных створках буфета. Эмили зажигала свечу, чтобы мы могли видеть буквы, когда бокал начнет сдвигать их с места.
Она восседала на почетном месте за столом, напоминая маленькую деревенскую гадалку, и, вытянув вперед руки, короткими, терпеливыми, легкими, как дыхание, пальцами касалась утолщенного дна всезнающего бокала. Мои друзья (все, за исключением суеверной Айрис) находили ее смешной, но зловещее очарование игры крепко держало их в плену. Иногда бокал двигался, подчиняясь их собственной воле, отвечая каждому на его сокровенные вопросы.
— Кто здесь?
Неуверенное движение бокала по кругу: «ПХАВИ». Воля слишком многих людей давила на бокал одновременно, и это обычно бывало причиной нелепых ответов. Дики несколько хриплым от волнения голосом:
— А-ну, давай, давай, не стесняйся. Кто здесь?
Долгая пауза.
«ОДРИ».
Так звали новую подругу Дики. Айрис с испуганным смехом:
— Одри, ты действительно любишь его?
Бокал: «ЧУТЬ-ЧУТЬ».
Дики:
— Не больше?
Бокал: «ЧУТЬ-ЧУТЬ, ДИКИ ПЛОХОЙ».
И все в таком духе.
Но обычно бокал передавал Эмили странно торжественные и совсем непохожие на моего отца послания от него. Ему хорошо в стране цветов. Жаркое солнце. Птички.
— Африка, — шептала Эмили, и слезы блестели на ее щеках.
— Ты в Африке, милый? «ДА».
— Ты думаешь обо мне и Кристине?
Бокал неожиданно (должно быть, под воздействием моего невольного протеста): «НЕТ».
— О, ты думаешь, я знаю… Дики, дорогой, ты очень сильно нажимаешь. Попробуем еще раз. Ты думаешь обо мне?
Бокал послушно: «ДА». А затем, напугав меня: «ТОЛЬКО НЕ НЭД».
Но в этом тоже, должно быть, была я повинна.
Эти собрания поначалу казались достаточно безобидными — утешение для бедной Эмили и несколько сомнительное развлечение для меня и моих друзей теперь, когда граммофон был заброшен. Но вскоре они начали беспокоить и раздражать меня. Я представила, как иронически и неодобрительно отнесся бы к ним мой отец, будь он жив, как решительно отказался бы участвовать в них.
Для Эмили эти вечера становились чем-то большим, чем утешение, они превратились в навязчивую идею. Весь день она двигалась по дому, словно во сне, смахивая пыль, стряпая, убирая постели, обслуживая тихих и наконец приличных жильцов верхнего этажа; но с наступлением вечера она покрывалась румянцем, напрягалась как струна и становилась беспокойной и говорливой; глаза ее загорались фанатичным огнем.
Был вечер первого января, холодный, мокрый вечер нового года. Мы сидели вокруг стола — Эмили, Каролина и я.
