Тем временем Амур, у которого зарубцевалась уже рана, наскучив жизнью без шалостей, выпорхнул через окно и, увидев на лету обаятельно лежащую спящую Психею, снова загорелся страстью к ее красоте.
Он начал прежде всего снимать с нее покров сна, которым она была окутана.
– Вот так, – и Муций стал блуждать руками по атласному телу Марии и поцелуями нежно щекотать ее кожу.
Мария стала потягиваться, груди ее набухли от поднимающейся волны наслаждения, белая шея раздулась, раскрытые губы налились алой кровью.
– Ты спишь, Мария? – глухо промолвил он.
– Сплю, – прошептала она и из-под опущенных ресниц скользнула пылающим взглядом по его хищно сверкавшим глазам.
– Тогда Амур уколол ее стрелой и этим разбудил ее, – проговорил задыхающимся голосом Муций.
– Ах ты, коварный! – вздрогнула Мария. – Вот тебе! – И она впилась своими мелкими зубками в его руку.
Когда же Муций, взвизгнув от боли, сковал ее могучим объятием, бормоча: «Психея моя, Психея!» – она прижалась к ране пылающими губами и стала сосать ее кровь.
* * *
Быстро пролетела безумная, минутами разнузданная, жаркая ночь.
Муций хотел оставить у себя Марию надолго, но она объяснила ему, что должна вернуться, считаясь с семьей.
– Они бы страшно огорчились, – сказала она. – Они в этом отношении очень строги и ужасно любят добродетель… Ты не присылай даже за мной лектику к самому дому, пусть она остается на горе, а невольникам прикажи, чтоб они говорили, что меня зовет Мелитта, я избегну тогда их подозрений.
– Хорошо, я пришлю завтра!
– О нет, – засмеялась кокетливо Мария. – Ты говорил ведь: «Когда увянут розы», а эти, – она взяла одну, – еще свежи.
– Я прикажу окоптить их в сере.
– Ничего из этого не выйдет. Я беру одну и не приду раньше, чем она не засохнет. А для того, чтоб она скорее засохла, – прибавила она, вскидывая на него очаровательный кокетливый взгляд, – я положу ее между грудями, – и она засунула цветок в разрез туники.
– Ты золотая! – воскликнул в восторге Муций. – На, возьми это! – И он хотел подарить ей драгоценную гемму с изображением Герпократа, символа молчания.
– С меня довольно этих роз, – отстранила она подарок, простилась с ним седьмым поцелуем Венеры и, когда усаживалась в лектику, проговорила с невыразимой обаятельной ласковостью на лице и в голосе:
– …Цветы не должны почернеть совсем, достаточно будет, чтоб они склонили свои душистые головки!
* * *
Частые путешествия пурпурной лектики из-за города на Офель обратили внимание черни; но поскольку со стороны уличных зевак это было простое любопытство, постольку совсем иного рода был интерес к этому со стороны фарисеев и соферов, слонявшихся по городу как будто без всякой цели, но задачей которых было следить за всем, что происходит, и доставлять всякого рода сведения главному писцу при Синедрионе, даже самые пустяковые, «потому что все может иметь значение», а «Бет-Дин-Гагодол», Великая Судебная Палата, должна была обо всем быть осведомлена.
И вот когда однажды Мария, переодевшись у Мелитты, вышла из лектики и бежала к Вифании, ее остановил просящий голос нищего.
Она бросила ему горсть монет.
Щедро одаренный нищий припал к ее ногам и, удерживая за ремни сандалий, воскликнул:
– Благословенны твои руки, женщина! Дай мне взглянуть в твои милосердные глаза!
Мария была несколько удивлена необычной просьбой, но со свойственной ей пылкостью открыла на мгновенье вуаль.
Нищий был одет в лохмотья, но хитрое лицо его и дерзкий взгляд не делали его похожим на бедняка.
Это был действительно переодетый фарисей.
И когда Мария исчезла за горой, из кустов выполз другой, в окаймленной бахромой одежде, подошел к товарищу и спросил:
– Что? Угадал я?
– Да! Это Мария из Магдалы, сестра Лазаря!
И оба стали искать в траве щедро рассыпанную милостыню.
В секретной комнате первосвященника Иосифа Каиафы главный писец Синедриона и знаменитый софер Эммаус делал доклад. Кроме первосвященника, при аудиенции присутствовали: открытый саддукей Никодим, человек еще довольно молодой, но влиятельный, с изысканными манерами и небрежной, как будто приросшей к губам иронической усмешкой, и тесть Каиафы, Анна, сын Сета, который, хотя и был лишен римлянами сана первосвященника, помыкал, однако, своим бездарным зятем, как хотел, и потрясал всем Синедрионом.
Преклонный годами, не в меру полный, он сидел в кресле и, казалось, дремал, и только шамканье как будто постоянно что-то жующих губ и подымаемые время от времени опухшие веки глаз, из-под которых пронизывающе выглядывали маленькие хитрые зрачки, свидетельствовали, что он не спит.
Эммаус – высокий, сухопарый мужчина лет сорока, с выдающимся лбом и холодными умными глазами – сухим, официальным тоном, не выдавая ни выражением лица, ни жестами своего собственного мнения, бесстрастно докладывал собранные сведения, связанные, однако, им так искусно, что заключения напрашивались сами собой.
– Цезарь, – монотонно тянул он, – проводит время на острове Капри, давая волю своим извращенным наклонностям: его не удовлетворяют уже ни девочки, ни мальчики, он пробует животных. Все дела решает вождь преторианцев, Сеян, перед которым трепещет Сенат, Тиберий же подчиняется беспрекословно. Замыслы Сеяна, говорят, простираются очень далеко. О более или менее значительных переворотах, однако, в Риме ничто пока не свидетельствует, и, пока такое положение будет продолжаться, в покоренных провинциях не предвидятся никакие перемены. Такой смысл должна иметь следующая притча, которую Цезарь рассказал в интимном кругу своих приближенных, – цитирую дословно: «На дороге лежал беспомощный раненый, и множество мух облепило его рану. Один из прохожих, движимый состраданием, видя его беспомощное состояние, хотел было отогнать мух. Но раненый попросил, чтобы он этого не делал. Когда же удивленный прохожий спросил, почему он не хочет, чтоб ему облегчили страдания, раненый ответил: «Если ты прогонишь этих мух, мои страдания только увеличатся: те, что сейчас на мне, уже достаточно напились моей крови и меньше мучат меня, а иногда и совсем перестают терзать; когда же на их место явятся новые голодные рои и набросятся на мое изнуренное тело, я погибну жалкой смертью». Поэтому, заботясь о своих и без того разоренных подданных, я не намерен менять наместников, потому что знаю, что всякая новая муха сосет более жадно, чем старая, насытившаяся, а опасение быть скоро лишенной вкусного куска только увеличивает аппетит». Отношения Вителла к Понтию Пилату остаются по-прежнему натянутыми; Муций Деций, однако, хотя и родственник Пилата, был ласково принят проконсулом, а в Цезарее у Понтия пользовался тоже радушным гостеприимством. Немилость, в которую попал этот патриций из-за Паулины, является лишь притворной. Тиберий посмеялся над его остроумием и осудил его на изгнание, как он выразился, только для примера. Мария из Магдалы, сестра Лазаря, состоит с ним в близких отношениях и часто проводит ночи в его вилле на Офеле. Лазаря с Марфой и Симоном Прокаженным видели в толпе, сопровождавшей Иисуса. Этот рабби приобретает все большую популярность не только в Галилее, но и за ее пределами – в Сирии, Финикии, Самарии и уже в самой Иудее. Со времени его последнего пребывания в Иерусалиме его идеи подверглись значительным изменениям. Как будто бы он забыл совершенно о том, что сам говорил, будто пришел не нарушить закон, а исполнить, что «доколе будет стоять небо и земля, ни единая йота, единая черта не будет вычеркнута из Писания, пока не исполнится все»… Теперь он говорит, что «не приставляют к ветхой одежде заплаты из ткани новой, ибо вновь пришитое отдерет от старого, и дырья станут еще больше»; с нарочитым смыслом повторяет он, что «не вливают вина нового в мехи старые, а должно новое вино вливать в новые мехи», и, насколько можно его понять, это вино и эта ткань – это его новое учение, а старые мехи и ветхая одежда – наш закон.
